них, плюгавый, остановился возле двери, очевидно, будет сторожить, чтобы никто не убежал, другой, на голову выше его, с рыжими, словно осыпанными охрой бровями, объявил:
— Будем производить обыск. А вы оставайтесь на своих местах.
Он совал свой нос во все уголки квартиры, тщательно пересматривал даже белье в шкафу, долго, неторопливо листал книги на этажерке, то и дело слюнявя пальцы. На глаза ему попали и рисунки Акопа. Взял в руки один, другой, третий и отложил альбом. Портрета Орджоникидзе не заметил. Проверив все и не найдя ничего крамольного, обратился к Акопу:
— Пойдешь с нами, надо подписать одну бумагу.
Отец потянулся к пальто.
— Подпишу я.
Не глядя на него, полицай настойчиво повторил:
— Надо, чтоб Акоп.
— Мало вам одного? — вскрикнула Мариам.
Тамара по-детски самозабвенно прижалась к брату, всем своим видом будто говоря: «Не отдам!»
— Приказал начальник, — оправдывающимся тоном пробормотал полицай.
«Это арест», — подумал Акоп, однако успокоил родных, пусть не волнуются. Пойдет он. Хотелось на прощание поцеловать горевавшую маму, несчастного отца, который сразу словно увял, сестричку Тамару, чувствовал, что уже не увидит их, но сдержался. Пусть сознание того, что они потеряли сразу двоих, придет к ним позднее, со временем сгладится его острота.
Прошел день. Наступил вечер. Акоп не вернулся...
Не измерить горя матери, теряющей своих детей. Ночь Мариам провела не смыкая глаз. Если арест Акопа и Татоса сразу подкосил отца, как будто сломил его физически (отец до конца своих дней так и не оправится от пережитого потрясения), то Мариам твердо решила бороться, преодолеть любые препятствия, но вырвать детей на свободу. В нетерпении ждала утра. Порой забывалась в минутном сне, но тогда чувствовала хруст костей в ногах и руках, нестерпимо жгло кожу, губами ощущала вкус соленой крови, все тело пронизывала страшная боль, и она вскакивала в холодном поту. Это походило на реальность, боль еще долго не отпускала ее. Наслушавшись от людей, каким пыткам подвергают заключенных, она рисовала в воображении ужасающие муки своих собственных детей, и эти мученья словно чувствовала сама. Поскорее бы наступило утро! Надо действовать, пока не поздно, пока еще есть возможность спасти сыновей.
Поднялась на рассвете, напекла пирожков с капустой, сварила очищенную картошку, еще кое-что собрала — приготовила сыновьям передачу.
— И я пойду с тобой, мама, — просила Тамара, еще не умытая и заспанная.
Мариам отказала дочке, но не решительно, Тамара продолжала просить, плача; пришлось взять ее с собой.
В районной полиции сказали, что сыновей здесь нет, час назад их отвезли в гестапо. Решила идти в «эстап». Попробовала дочку отправить домой, но та начала снова плакать и так упрашивать ее, что материнское сердце не выдержало: уступила.
— Нас пропустят к Татосу и Акопу? — по дороге спрашивала Тамара.
— Пропустят.
— И мы возьмем их домой?
— Возьмем.
— А если не пропустят?
— Не приставай! Пропустят, говорю.
— Мне страшно, мама.
— Тогда беги домой.
— Не хочу.
Перед входом в помещение гестапо стояли двое солдат. Мариам сначала испугалась, даже замедлила шаг, но состояние растерянности прошло быстро. Исполненная отваги, она двинулась вперед.
— Мои сыновья здесь, — обратилась к часовым. — Я мать. Принесла передачу. Можно пройти?
— Найн!
— Мать я, или вы не понимаете? — обратилась к другому часовому.
Тот также отрицательно покачал головой.
— Нет, нельзя!
Мариам показала узелок.
— Вот передача. Понимаете? Мать я. А здесь где-то мои сыновья Акоп и Татос. Разве имеет кто-либо право отказать матери повидать своих детей?
Часовые уже не слушали ее, не обратили внимания и на узелок. Стояли как два бездушных истукана.
— Пропустите же!
Они молчали.
Тогда Мариам решила идти напролом. Игнорируя стражу, сделала шаг вперед и даже взялась за массивную ручку двери, но солдат так грубо оттолкнул ее, что она, покачнувшись, упала на тротуар. К ней с плачем подбежала Тамара, помогла встать на ноги, потом принесла узелок, отлетевший на мостовую.
Мариам в последний раз обратилась к солдатам:
— Здесь мои сыновья...
Два бездушных болвана даже не пошевелились, только строго крикнули:
— Век! Век...
До самого вечера Мариам и Тамара стояли на другой стороне улицы, напротив здания гестапо.
— Смотри на окна, — усталым голосом говорила Мариам дочке. — Акоп и Татос заметят нас. Они тоже будут просить...
Но никто не увидел их.
Больше месяца изо дня в день приносила Мариам передачу и часами простаивала перед зданием гестапо в надежде увидеть своих сыновей. Сначала, правда, сделала еще несколько попыток упросить стражу пропустить ее внутрь, но каждый раз ей категорически отказывали, и она потеряла веру в то, что ей удастся разжалобить этих бессердечных людей. Тамару уже не брала с собою, опасалась, что и дочка может попасть в беду. Сперва Петрос пытался убедить жену оставить эти бесполезные хождения, но потом заметил, что она стала похожа на тихо помешанную, кажется, не понимала, чего от нее хотят. Каждое утро готовила свежую передачу и шла. Выходила из дому регулярно в одно и то же время, как на работу.
Простаивая часами у стены на противоположной стороне улицы, Мариам иногда замечала, как гестаповцы показывали на нее пальцем и смеялись. Теперь это все не задевало ее, она жила только наблюдением за окнами, ждала. Однажды часовой, которого сменили, проходя мимо нее, сказал, коверкая русский язык: «Иди лучше домой, не то достоишься здесь». Не обратила на него внимания, словно бы и не слышала, все время смотрела вверх, туда, на окна... А там были решетки, мрак, неизвестность. Ни одного человеческого лица.
И все же они, видимо, смилостивились. Заканчивался очередной день, когда к Мариам подошел гестаповец и велел следовать за ним. Счастьем, радостью наполнилась грудь: вот когда встретится она с сыновьями. Часовые не задержали ни гестаповца, ни Мариам. Ее вели одним, другим коридором, вывели на квадратный двор, обнесенный домами и высокими стенами. Там стояла крытая машина с людьми, мотор уже работал. «Лезь!» — грубо приказал гестаповец, показывая ногой на подставленную лесенку.
— Я хочу увидеть своих сыновей.
— Увидишь...
«Значит, они не здесь, повезут к