Читать интересную книгу Чемпионы - Борис Порфирьев

Только бы хватило времени! Только бы хватило! Как обидно, что они так поздно обрели себя!.. Но вот Бесков дал точный пас Боброву, и тот неотразимым ударом послал мяч в сетку!

3:3! А могло бы быть 4:3, 5:3!

В атаку! Использовать последние минуты!

Трибуны словно сошли с ума, когда вся команда динамовцев снова обрушилась на ворота «Челси». Но в это время пропела судейская сирена. На другой день «Дейли экспресс» писала: «Эти быстрые и умные игроки перевернули все наши представления о футболе. Они заставили нас обращать большое внимание на скорость и на многие более тонкие моменты игры. Они вдохнули жизнь в футбол в стране, где он зародился и развился».

36

Тот замысел, который взял власть над Рюриком три месяца назад, перестал исподтишка точить его душу, отступил в тень и стушевался. Рюрик, правда, иногда сопровождал Наташу на каток, но работалось вяло, и зачастую он даже не открывал альбома. Случалось, что он просиживал весь вечер в раздевалке, дожидаясь, когда Наташа окончит тренировку.

И когда она уехала на первенство страны в Свердловск, Рюрик почувствовал облегчение — каток ему надоел. Он сходил туда ещё раза два, смутно надеясь, что, может быть, схватки хоккеистов подскажут ему сюжет для картины об одержимости, но они оставили его равнодушным. Несколько дней он просидел дома, слушая по радио о Наташиных успехах. Тёща недовольно косилась на него и, раздражённо фыркая, со звоном ставила перед ним стакан с чаем. А Рюрик молча вздыхал и виновато опускал глаза. Он сам себе казался последним эгоистом. Как же иначе? Жена второй раз завоёвывает первенство СССР, а он, вместо того чтобы ликовать, день и ночь только и думал о своей картине. О картине, которую, может быть, и не напишет никогда.

Чтобы не видеть тёщи, он с утра уходил в Скопинский лог, где соревновались лыжники. Папка его пухла от эскизов, но ни один из них ни на шаг не подвинул его к картине. Как это случалось с ним не раз, Рюрик хотел махнуть на всё рукой, но однажды его поразила лыжница, которая, чтобы не лишить команду зачёта, пришла к финишу на расколотой лыже.

Рюрик сломал два карандаша, но успел схватить выражение её лица. Девушка задыхается от нечеловеческой усталости; лицо её в кровоподтёках и ссадинах; пот и грязь размазаны по щекам, — но она счастлива, потому что не отказалась от борьбы и не подвела товарищей!..

Рюрик так увлёкся картиной, что забыл поздравить вернувшуюся Наташу. И только её рассудительность и доброта заставили его ужаснуться: «Неужели моя любовь так эгоистична и поверхностна?» Чтобы искупить свою вину, он пошёл с женой на первую же тренировку, которую проводил приехавший с ней из Свердловска Аниканов. Рюрик помнил, как они с Наташей восхищались им ещё до войны, когда он был совсем юн и носил красноармейскую шинель. Как он тогда ошарашил зрителей на соревнованиях на приз имени Кирова! Он работал как машина, из круга в круг показывая одно и то же время, но, несмотря на это, никого не покидало ощущение плавности и мягкости его полёта.

Теперь Аниканов считался не только лучшим конькобежцем страны, но и лучшим тренером, и Наташа была счастлива, что он взял над ней шефство. Поверив в Наташу, Аниканов уделял ей много времени.

Чтобы заставить Наташу не бояться поворота, он заставлял её набрать бешеную скорость и становился на дороге. И только тогда, когда казалось, что Наташа врежется в него, командовал: «Поворот!» Они проделывали это десятки раз. И Рюрик, видя, как счастлива его жена, решил в благодарность написать портрет её тренера.

На некоторое время он снова увлёкся катком, но, как только Аниканов уехал, снова с головой окунулся в прерванную работу над «Одержимой».

Он писал эту картину дольше, чем предыдущие.

Чувствовалось, что он вложил в неё всю душу. Это было сделано сжато и лаконично, словно сколочено молотком. Это была сама жизнь. И в лице лыжницы была одержимость солдата в бою.

И снова неудержимо стремительно помчалось время. Летние краски подстёгивали; напоённый солнцем воздух струился и пульсировал, как живой, и неуловимо менялся на глазах. Рюрик напоминал себе парашютиста, у которого не остаётся ни секунды для логики и рассуждений. Бывало, что он начинал работать, не зная своего замысла, — вяло и равнодушно; но вдруг какая–нибудь фигура, случайный поворот тела зажигали его и наполняли энергией. Пытаясь выразить первое впечатление, он чувствовал себя человеком, которого приговорили к казни и, сжалившись, дали отсрочку всего на несколько минут.

Рюрик отдавал себя стадиону щедрее, чем спортсмены. Когда легкоатлеты или футболисты расходились по домам, он просиживал над этюдником ещё несколько часов — выписывал фон. Предусмотрительно захваченный с собой завтрак подкреплял его силы. Он буквально проглатывал бутерброд — боялся, что закатится солнце. Ему некогда было даже закурить. И только когда кто–нибудь из знакомых парней останавливался подле, он брал у него «бычок» и высасывал его отрывистыми затяжками. Сумерки заставали Рюрика на баскетбольной площадке. Подходила Наташа, свежая после душа и отдыха. Но, зная, что он не терпит опеки, кратко рассказывала о велосипедных гонках по шоссе и торопливо присоединялась к подругам… Мгла сгущалась, сумерки переходили в вечер. От света электрических ламп мрак делался ласковым, как бархотка, а баскетболисты казались голубыми, и Рюрик изо дня в день добивался, чтобы они такими и были на его этюде. Он мучался почти полмесяца, пока не пришёл к выводу, что поддельный свет не для него, потому что он делает тело неживым и вялым.

Рюрик хотел уже отказаться от своего замысла, пока однажды не поразился тому, как всё изменилось, стоило парням надеть жёлтые майки. Они были ярки, они кричали. Зато красная одежда их противников казалась приглушённой, и — удивительно — от этого создавалось впечатление, что баскетболисты в жёлтой форме наступают… Открытие бросило его в пот. Он поспешно протёр очки, выдавил краску из тубы прямо на холст и сильным и решительным ударом кисти врезал фигуру долговязого парня в фон. Всё оказалось так, как он и предполагал.

Несколько дней подряд он приходил на баскетбольную площадку даже с мольбертом… Мольберт был тяжёл, солнце нещадно палило, но Рюрик упивался работой. А после этого ему снова стало не до стадиона. Он не выходил из дому до самой осени — писал картину, которую назвал «Преимущество». Несмотря на то что он изобразил центр площадки, каждый при взгляде на картину говорил, что за жёлтыми баскетболистами явное преимущество. Мяч был у красных, их фигуры были так же гибки и порывисты, плавный и мягкий фон, казалось, так же подчёркивал их страсть к победе, а победителями всё–таки были жёлтые! Из–за неожиданной игры красок эта вещь даже ему самому казалась прямо–таки колдовской…

Рюрик чувствовал, что картина опустошила его, и поэтому согласился сделать для газеты несколько портретов футболистов. Впервые работа сулила деньги. Наконец–то! Он уже не мог без стыда смотреть в глаза Наташи.

Но даже работе, которая отвлекала его от картин, он отдавал всего себя. Зато уж здесь он считал вправе помыкать натурой, как ему вздумается. И когда футболист без разрешения менял позу, Рюрик выходил из себя, и тому ничего не оставалось, как ждать, когда утихнет буря.

Портреты понравились редактору, и он заказал Рюрику серию зарисовок городских новостроек, но Рюрик отказался от неё, так как за день перед этим предложили оформить рекламные витрины сберкасс. Ему была обещана сумма, о которой он даже и не мечтал. Он представил, как завалит Наташу цветами и подарками, и показался себе великодушным и самоотверженным.

Они снова стали вечерами гулять по городу.

Всё было, как прежде, до войны, с той только разницей, что сейчас не надо было гадать, который час, не надо торопиться по домам, больше того — не надо было расставаться… Рюрик как–то хотел сказать, что только сейчас к ним пришёл медовый месяц, но хорошо, что не осквернил свои губы подобным признанием — то, что было в канун его ухода на фронт, стоило не месяца, а всей жизни.

Но так или иначе, они сейчас торопились вознаградить себя за потерянный год. Он казался им невероятно смешным — женатые, а прожили его словно врозь!

Дожди окончательно сделали их счастливыми: пусть другие целуются в чужих подъездах, а они могут спокойно стоять у распахнутого окна и целоваться, сколько им вздумается, и слушать, как сад, наполненный шелестом множества капель, поёт им о счастье.

Даже есть с одной сковородки было сейчас для них наслаждением. Они терпеливо дожидались, когда уснёт мать, которая, как все овдовевшие матери, была ревнива, и прокрадывались полуодетыми на кухню. В день Наташиной получки они даже закатили целый пир: Наташа разбила на сковородку четыре коммерческих яйца и сама откупорила бутылку вермута. Рюрик благодушно покуривал, стряхивал пепел в топящуюся плиту, удивлялся: «И почему это мы весь год жили по–походному — обедали врозь, на ходу, даже на стадионе встречались, как случайные знакомые?»