– А-а, мессир Портфрюи! Первым долгом хочу поставить вас в известность, – начал Гуччо, – что я не довел до сведения вышестоящих лиц дело о наследстве семейства Крессэ, благодаря каковому в прошлом году имел счастье познакомиться с вами. Я полагал, что тут произошла ошибка. Надеюсь, это вас успокоит?
Нечего сказать, успокоил Гуччо беднягу прево! Да ведь эти слова прямо означали: «Помните, что я поймал вас за руку в момент совершения злоупотребления и при первом же случае, буде на то мое желание, могу вывести вас на чистую воду».
Круглое, лунообразное лицо Портфрюи заметно побледнело, и только его знаменитая бородавка на лбу по-прежнему напоминала цветом перезрелую клубнику. Белки его маленьких глаз отливали желтизной. Должно быть, у него печень была не в порядке.
– Я вам очень признателен, мессир Бальони, за ваше доброе обо мне мнение, – пробормотал он. – И впрямь вышла ошибка. Впрочем, я велел подчистить счет.
– Стало быть, счет нуждался в подчистке? – ехидно спросил Гуччо.
Тут только Портфрюи понял, какую сморозил глупость, и притом опасную глупость. Положительно, этот юный ломбардец всякий раз сбивал его с толку.
– А я как раз собирался отобедать, – сказал он, желая поскорее переменить тему разговора. – Надеюсь, вы окажете мне честь разделить со мной трапезу…
Он явно заискивал перед гостем. Чувство достоинства требовало, чтобы Гуччо отказался от предложения. Но хитрость подсказывала, что нужно согласиться: нигде так не открывает себя человек, как за столом. К тому же у Гуччо с утра во рту маковой росинки не было, а путь он проделал немалый. Поэтому юный ломбардец, отбывший из Нофля с твердым намерением уложить на месте негодяя прево, очутился с ним за столом, в удобном кресле, и если он вытащил из ножен свой кинжал, то лишь затем, чтобы отрезать себе добрый кусок молочного поросенка, в меру поджаренного и плававшего в золотистой, аппетитной подливе.
Обжорство прево, окруженного голодающими, казалось поистине чудовищным. «Подумать только, только подумать, – твердил про себя Гуччо, – я приехал сюда с целью накормить Мари, а вместо того сижу с этим Портфрюи и уплетаю за обе щеки!» Каждый глоток лишь усиливал ненависть гостя к хозяину, а тот, надеясь окончательно ублаготворить Гуччо, приказал подавать самые изысканные кушанья и самые редкие вина. Прихлебывая из стакана, Гуччо мстительно думал: «Ты, боров несчастный, за все мне заплатишь! Будь спокоен, вздернут тебя при моем содействии на виселицу». Никогда еще трапеза, во время которой гость вкушал пищу с отменным аппетитом, не сулила радушному хозяину столь многих бед. Гуччо при каждом удобном и неудобном случае старался поставить Портфрюи в неловкое положение.
– Я слышал, что вы, мэтр Портфрюи, приобрели соколов? – вдруг в упор спросил он. – Значит, вы имеете право охотиться наравне с сеньорами?
Прево чуть было не поперхнулся вином.
– Я езжу на охоту с местными сеньорами, когда они изволят меня пригласить, – живо ответил он.
И, желая вновь перевести разговор на менее скользкую тему, он сказал, лишь бы что-нибудь сказать:
– Если не ошибаюсь, вы много путешествовали?
– И впрямь много, – небрежно отозвался Гуччо. – Я ездил в Италию, где у меня были кое-какие дела от нашего государя к королеве Неаполитанской.
Портфрюи вспомнил, что, когда он встретил Гуччо впервые, тот только что вернулся из Англии, куда тоже ездил с поручением к английской королеве. Видимо, этого юношу не случайно отряжали к королевам: должно быть, человек влиятельный. К тому же какими-то непонятными путями ухитряется узнавать такие вещи, о которых тебе предпочтительнее молчать…
– Мэтр Портфрюи, служащие отделения моего дяди в Нофле живут в крайней нищете. Они совсем расхворались от голода и уверяют, что ничего купить нельзя, – вдруг брякнул Гуччо. (И прево понял, что именно это и привело гостя к нему.) – Как вы объясните то обстоятельство, что в крае, разоренном голодом, вы собираете у жителей налог натурой и лишаете людей последнего куска хлеба?
– Эх, мессир Бальони, вы подняли не только чрезвычайно важный, но и чрезвычайно грустный для меня вопрос, уж поверьте на слово. Но я обязан выполнять распоряжения, идущие из Парижа. Мне, как и прочим здешним прево, предписано каждую неделю посылать в столицу три воза с припасами, ибо мессир де Мариньи боится народных волнений и хочет держать город в руках. И, как всегда, страдает деревня.
– А когда ваши пристава нагружают три воза, они берут у жителей столько, чтобы хватило еще и на четвертый, и этот четвертый вы оставляете себе?
У прево даже сердце зашлось от страха. Ах, лучше бы не было этого обеда, станет он ему поперек горла!
– Что вы, мессир Бальони, да никогда в жизни! Как вы только могли подумать?
– Да бросьте, бросьте, прево. А откуда, скажите на милость, вся эта снедь? – воскликнул Гуччо, указывая на стол. – Окорока, насколько мне известно, не произрастают на деревьях вашего сада. Да и ваши пристава, надо полагать, не оттого так разжирели, что лижут лилии, вырезанные на их деревянном жезле?
«Если бы я только знал, – подумал Портфрюи, – никогда бы не устроил ему такого приема».
– Чтобы поддерживать порядок в государстве, – произнес он, – следует, видите ли, досыта кормить тех, чьими руками он поддерживается.
– Не спорю, не спорю, – отозвался Гуччо. – Вы говорите то, что и положено вам говорить. Человек, который обременен столь высокой миссией, как ваша, не может и не должен рассуждать, как все прочие, или же действовать, как они.
Внезапно Гуччо переменил тон, он теперь с самым дружеским видом поддакивал каждому слову хозяина и, казалось, целиком разделял его мнение. Тут он бессознательно подражал его светлости Роберу Артуа, беседы и встречи с которым произвели на юного ломбардца неизгладимое впечатление. Еще немного, и он по-приятельски похлопал бы прево по плечу. А тот, изрядно выпив для храбрости, приободрился и как павлин распустил хвост.
– Точно так же с податями, – заметил Гуччо.
– С какими податями?
– Ну конечно же, с податями! Вы их собираете как арендную плату. Ведь надо на что-то жить, надо платить своим служащим. Поэтому волей-неполей вам приходится накидывать… чтобы удовлетворить и казну и себя. Как это вы устраиваетесь? Удваиваете подати, верно ведь? Поскольку мне известно, так поступают все прево.
– Более или менее, – охотно отозвался Портфрюи, уже не считая нужным скрытничать или прибегать к околичностям, ибо он решил, что имеет дело если не с прямым соучастником, то по крайней мере с лицом осведомленным. – Вы правы, нас к этому вынуждают. Ведь чтобы удержать за собой свое место, приходится золотить ручку одного из секретарей мессира Мариньи.
– Неужели самому секретарю мессира де Мариньи?
– Да уж поверьте на слово, до сих пор я посылаю ему известную сумму ко дню святого Николая. А тут еще надо делиться с моим сборщиком налогов, не говоря уже о том, что и бальи, который выше меня по должности, тоже норовит попользоваться. Так что в конечном счете…
– Вам остается только в обрез, если я правильно понял… Ну так вот, прево, поскольку вы мне обязаны, вы должны мне помочь, а я предложу вам сделку, вполне для вас выгодную. Мне нужно кормить своих служащих. Каждую неделю вы будете доставлять им соль, муку, бобы, мед, свежее или сушеное мясо – словом, все, что необходимо для поддержания жизни, и за это вам будет заплачено по самым высоким ценам, существующим в Париже, да еще с надбавкой трех су на каждый ливр. Могу вам оставить даже в качестве задатка пятьдесят ливров, – добавил Гуччо, хлопнув по кошельку, в котором зазвенело золото.
Этот мелодичный звон окончательно усыпил недоверие прево. Для виду он еще немного поломался, оговорил наперед цены, определил количество посылаемых припасов, количество, тут же удвоенное Гуччо, ибо он имел в виду также и нужды семейства де Крессэ.
Так как Гуччо потребовал, чтобы кое-что из провизии было выдано ему немедленно, прево повел гостя в кладовую, скорее напоминающую торговый склад.
Теперь, когда договор был заключен, скрытничать стало незачем. Портфрюи был даже рад представившейся ему возможности безнаказанно похвастать сокровищами своей кладовой, которыми он гордился больше, нежели своим высоким служебным положением. Если тщеславие побудило Портфрюи стать прево, то по своим природным наклонностям он был самый настоящий лавочник. Круглолицый, курносый, он ловко двигался среди бочонков с чечевицей и зеленым горошком, обнюхивал головки сыра, ласково касался своими коротенькими ручками колбас, будто четки, свисавших связками с потолка. Хотя он не меньше двух часов просидел за столом, казалось, аппетит его разыгрался с новой силой.