Читать интересную книгу Последний бой Лаврентия Берии - Елена Прудникова

Павел еще раз взглянул в зеркало и отошел к окну, уселся на подоконник, разглядывая синичку на ветке. Снег на улице был очень белым, совсем не московским, краски чистые, словно промытые, за низким заборчиком пушистые елки и снег по пояс. Если вглядеться, за полоской леса видна стена, но ведь можно и не вглядываться. А воздух там, наверное, такой, что его можно пить. Это пока из области предположений – дальше, чем на крытую веранду, где пахло сеном и дымом от печки – психотерапия! – Павел еще не выходил. Сначала не мог, а потом не очень-то и хотелось.

– Разговор к тебе есть, – сказал Кудрявцев. – Но сначала я хочу знать, ты уже опомнился или еще нет?

– Более-менее оклемался. Конечно, если вы собираетесь держать меня тут, пока не начну кидаться на каждую девку…

…За пять месяцев врачи центрального госпиталя ПГУ поставили майора Короткова на ноги, хотя сначала даже медикам иной раз казалось, что все кончено. Ожоги третьей степени, множественные осколочные ранения, контузия. Никто не верил, что он в таком состоянии сумел пройти около двух километров.

– На одном адреналине шел, – подытожил лечащий врач. – Если бы ты присел отдохнуть, то уже не встал бы.

Но все же починили его неплохо, хотя связно говорить и мыслить он начал только в октябре. Несколько раз его навещали – иногда Кудрявцев, иногда Ренат, – и он постепенно, слово за словом, восстановил в памяти события, к которым таким роковым образом оказался причастен.

В середине декабря Кудрявцев приехал какой-то особенно нервный.

– Мы были в Драгомичах, – без предисловий начал он.

– Ну наконец-то! – подался вперед Павел. – Два месяца прошу!

– Мы там побывали еще в августе, сразу же, как только выяснили, кто ты такой. Просто раньше не хотели тебе об этом говорить, ты был слишком слабым. Дело в том, что твоя жена…

Он замолчал, но понять было совсем не трудно. Невозможно – но не трудно.

– Когда? – мгновенно севшим голосом спросил Павел.

– Через два дня после того, как пытались убить тебя. Ее застрелили через окно из немецкого карабина. Местные органы грешили на бандеровцев, мы не стали их разубеждать. Должно быть, они подстраховывались – ты ведь мог что-то рассказать жене. Мальчик жив, в порядке, ему у деда с бабкой неплохо, за тебя хорошую пенсию дали. Через год-два, когда все окончательно утихнет, мы его оттуда заберем. Не обещаю, что вам придется жить вместе, но за него можешь быть спокоен, отдадим в хорошие руки и воспитаем, как надо. Паша, ты меня слышишь?

– Потом, – едва слышно сказал Коротков. – Пожалуйста, все потом…

Кудрявцев легко коснулся его плеча и вышел. Павел долго сидел, глядя прямо перед собой. Странно, но даже горя он не чувствовал, в душе было пусто и холодно, как на улице. Это контузия, Пашка, скоро начнет болеть, и еще как, будешь вздрагивать от любой встреченной блондиночки, но все лучше, чем эта холодная странная пустота.

…За месяц, прошедший с того разговора, много всякого с ним было – такого, что психотерапевт приходил по два раза в день. Сделать доктор ничего не мог, Павел наотрез отказывался разговаривать с ним. Это была его беда и только его, никого больше она не касалась. Милейший Игорь Петрович кивал головой, задавал дежурные вопросы, прописывал очередное снотворное – от остальных его лекарств Павел тоже отказывался, – и уходил.

– Не трогайте его, – сказал во время очередного визита Кудрявцев. – Тут не только в жене дело. У человека вся жизнь пошла под откос, ничего не осталось. Тронется умом – значит, такая его судьба. Но мне почему-то кажется, он выдержит. Крепкий парень, наш человек.

…Синичка улетела. Павел отвернулся от окна и встал.

– Хватит мне тут сидеть. Жизнь продолжается, надо заниматься делом, как Лаврентий Павлович велел. Спасибо ему, он это для себя писал, а вышло завещание для меня.

– Не для одного тебя, – сказал Кудрявцев. – Для всех нас. Он именно так и жил, и нам стыдно отставать.

Генерал осторожно коснулся рукой лежавшего на столе листка бумаги – последней записки Берии. Павел выпросил ее для себя и всегда держал под рукой. Невесомое, словно парящее над землей здание, неровные строчки, которые оба давно знали наизусть.

Застигнутый последней метойИ не успев всего допеть,Благословлю я землю эту,Когда придется умереть.Благословлю ее за воздух,Дыша которым, был я смел,За светлых рек живую воду,Где телом и душой свежел,За поле знойное пшеницы,За села и за города,За наш достаток, где хранитсяЗерно и моего труда.Благословлю земли просторыЗа то, что жил я в светлый век,Любил ее моря и горы,Как мог свободный человек.Что здесь учился у народаПеть песни ясной простотыИ украшать трудом природуВо имя счастья и мечты.[110]

– Дурачье неотесанное, – горько усмехнулся Кудрявцев. – Видишь ли, врагам народа могила не положена. Поэтому тела они сжигают, а пепел выбрасывают. Прошло пять месяцев, за это время могилой Лаврентия стала вся страна, теперь нет таких способов, чтобы их разлучить. Дурачье… И, кстати, насчет другого аспекта его завещания, того, который касается тебя – работы в «службе № 1». Я по этому поводу и приехал. Рекомендация у тебя самая лучшая, я к ней прибавил еще свою – поэтому если хочешь там работать, можешь считать, вопрос решен. Правда, названия этого больше нет. Теперь атомные объекты охраняет 10-й спецотдел МВД… ну, а мы присматриваем, чтобы партия и правительство видели не больше того, что им можно видеть.

– А чем еще занимаетесь?

– Разными вещами. Успеешь узнать, ты парень перспективный. В основном ищем шпионов. Названия вот только пока не придумали. «Службой» называться больше не с руки, поскольку мы неизвестно кому служим. Хотя не в названии суть…

– СМЕРШ! – сказал Павел.

– Почему? – не понял Кудрявцев.

– Потому что смерть шпионам! В этом ведь суть вашей работы?

– Не только в этом. Но название хорошее. Надо подумать…

Экибастуз. Ноябрь 1961 года. Райотдел КГБ

Георгий Максимилианович предполагал, что почти единственной задачей местного райотдела КГБ было наблюдать за его персоной. Официально он числился простым жителем Экибастуза, но не обольщался: любая попытка выехать из города будет пресечена сразу и беспощадно. Впрочем, он научился ценить малое. Когда после 1957 года[111] его из Москвы сослали в Усть-Каменогорск, этот городок показался страшной дырой. Но по сравнению с пыльным степным Экибастузом и Усть-Каменогорск был большим городом, а должность директора ГРЭС выглядела роскошной рядом с руководством захолустной местной ТЭЦ. Но кто-то там, наверху, – и он точно знал, кто именно, – все не мог успокоиться. И теперь, после XXII съезда, на котором неуемный Хрущев вдруг снова принялся топтать уже, казалось бы, давно поверженного Сталина, ничего хорошего Маленков не ждал. И был прав. Не прошло и двух недель, как его вызвали в райотдел КГБ. По-видимому, появился «московский гость».

Так оно и оказалось. В кабинете начальника райотдела сидел плотный крепыш лет сорока с лишним. На столе стояла початая бутылка коньяка.

– Вот он, товарищ полковник, – сказал начальник. – Объект, так сказать, особой нашей заботы.

– Забота – это хорошо… – изрек крепыш. – Это по-нашему, по-советски.

– Желаете? – пригласил начальник, доставая третью стопку.

– Благодарю. Не люблю коньяк, – поморщился Маленков.

– А по нашим данным, – усмехнулся приезжий, – вы как раз любите коньяк. Впрочем, не хотите – как угодно, насильно мил не будешь. Да, коллега?

Местный босс КГБ кивнул.

– Вы меня вызывали по делу, или коньяком угостить?

– По делу, – официальным тоном сказал приезжий. – Вот решение ЦК КПСС о вашем исключении из партии. Кроме того, вам настоятельно рекомендовано подать заявление о выходе на пенсию… по состоянию здоровья.

Вот так! Кажется, скоро и нынешнее положение станет для него роскошным.

– И выехать на жительство в отдаленный аул? – расписываясь на бланке, поинтересовался Маленков.

– Можете оставаться в Экибастузе, – фыркнул московский гость. – А то еще станете сравнивать себя со Сталиным. При условии, конечно, что сумеете преодолеть свою природную общительность. Кроме того, я уполномочен ознакомить вас со стенограммами нескольких речей – там кое-что касается вашей персоны. Прошу…

Он протянул Маленкову тонкую пачку листков бумаги. Георгий Максимилианович рассеянно взял их, сел за стол в углу, взглянул – и комната слегка качнулась перед глазами. На первом листе, на полях, косо и небрежно был написан телефонный номер. Прошло восемь лет, но Маленков, как оказалось, не забыл ни одной цифры. Сначала он ждал, надеялся, потом махнул рукой, решив, что Меркулов так ни с кем и не смог связаться, а потом события того страшного лета и вовсе стали казаться сном… полно, Георгий, не было ничего, и глупо надеяться, в твоей жизни никогда больше ничего не будет, кроме этого степного городка, куда даже близкие родственники приезжают только по разрешению КГБ. Он протянул листок гостю, который тем временем расположился пить дальше.