отступали… Поразило меня не то, что они отступали, а то, что они были одеты как попало, кое-как. Среди них были две женщины и мальчик лет 10–11, в огромных ботинках и таких же брюках и фуфайке, с винтовкой японского образца. Было видно, что все они страшно измучены и утомлены. Штыков на винтовках почти ни у кого не было. Я видел, как эта цепочка перешла ручей, поднялась на пригорок и оттуда открыла огонь в направлении нашего села. Недоумевая, куда они стреляют, я посмотрел влево по улице и увидел, как из переулка хлынула и разлилась волна наступавших деникинцев. Все в новых шинелях, сапогах и шапках, с блестящими погонами. Все как один, выставив вперед штыки, деникинцы, громко сопя, промчались за село. Я тогда не знал, что это были офицерские «корниловские» батальоны. Они рвались к Москве. Их хороший внешний вид и великолепное новое вооружение опечалили меня. Я подумал: где уж нашим бедняжкам устоять против таких вояк.
На следующее утро я видел, как деникинцы шли в атаку – не пригибаясь, стреляя на ходу, а вокруг них рвались снаряды. Постепенно бой отходил на север и на третий день больше не был слышен. Поп и местные кулаки радовались, бедняки горевали и почти уже все думали: значит, конец советской власти. Но вот на третий или четвертый день после прихода к нам деникинцев, бродя по селу, я увидел, что на горе показалась вереница повозок и много людей. Часовой, стоявший у церкви, бросился к первой повозке, спросил о чем-то и, получив ответ, вдруг как-то осел и посерел. Поп Яхневич, вышедший навстречу повозкам, поговорив с прибывшими, вытянул по-петушиному шею и вихрем исчез в своем доме. А подводы и люди все приближались. Я видел, что это деникинцы с погонами. На многих повозках лежали раненые, слышались стоны. А здоровые солдаты и офицеры угрюмо молчали. Многие уже разжигали костры, готовили пищу. Чувствуя что-то новое, неблагоприятное для белых, я вертелся между солдатами и подводами, прислушиваясь к их разговорам. И вот тогда я впервые услышал слово «латыши».
И не только услышал, но и увидел живого латыша.
В одном месте толпа солдат и офицеров окружила какого-то человека. Протолкавшись вперед, я увидел высокого мужчину лет 35 в длинной шинели (такие носили тогда командиры Красной армии), на которой блестел значок с серпом и молотом. Его мужественное лицо было спокойно и даже слегка насмешливо. Я сразу понял, что это командир Красной армии. И вот, слышу, офицер спрашивает его: «Ты коммунист?» – «Нет, – отвечает пленник, – я беспартийный». – «А почему ты плохо говоришь по-русски?» – спросил офицер. «Я латыш», – последовал ответ. Окружающие сразу оживились: латыш, вот живой латыш и еще улыбается. Раздавались разные возгласы: «Ну, этому скоро конец… наши их в плен не берут, не велено… – Да они же, черти, и не сдаются. – Да, это верно, но вот этот и еще пятеро нечаянно на нас напоролись и попались».
В другом месте кучка солдат у костра тоже вела разговор: «Эх, и положили же нынче нашего брата латыши… многих… – Тише, ты, черт, болван…»
Я видел, как пленного увели в поповский дом, где был штаб, и толпа рассеялась. У всех костров и подвод слышалось только одно: «Латыши идут, латыши наступают, и никто не может устоять против них, – ни дроздовцы, ни корниловцы». Во всех этих разговорах белогвардейцев было столько ненависти к латышам, что я мальчишеским чутьем почувствовал: значит, латыши за советскую власть, значит, это они неодолимая сила революции и стоят за Ленина… Ну, теперь держитесь, белые…
А в поповском доме, в штабе белых, офицеры чинили зверскую расправу с командиром, которого я видел, и с пятью его товарищами, тоже латышами. Их допрашивали всю ночь и били плетьми, свитыми из телефонных проводов. Некоторым связали проводами руки. До полусмерти избитых, их раздели почти донага и на заре повели на болото расстреливать.
Я проснулся, внезапно услышав частую пальбу, и увидел, что белогвардейцы бегут куда-то из всех хат. Крик, грохот, хаос… Не помню, как я очутился в погребе, где уже находилась вся наша семья. Понемногу стрельба утихла, белые опять возвращались домой, и я услышал слова: убежал, собака, ушел, черт…
Немного позже один солдат рассказал, что шестерых латышей вели к болоту на расстрел, но один из них убежал… Страшным ударом он сбил с ног одного конвоира и бросился бежать. Палачи открыли отчаянный огонь по беглецу, но темнота спасла храбреца. В одной рубашке, без кальсон, он при первых же выстрелах сорвал рубашку и бросил на землю, сам же слился с темнотой. Белые, видя, как что-то белое упало на землю, подумали, что это беглец, и прекратили стрельбу.
Утром жители нашего села увидели в болоте пять полунагих трупов. Это были расстрелянные латыши. Четыре лежали рядом, лицом вниз с раздробленными черепами. Пятый лежал отдельно, на боку, кроме огнестрельных, у него были еще две штыковые раны. Я внимательно осмотрел расстрелянных и с радостью убедился, что убежал мой вчерашний знакомый латыш-командир, которого я случайно видел.
Три дня шли упорные бои за наше село. Оно переходило из рук в руки. На четвертый день белые отступили, и в наше село Бородино вошли красноармейцы. Подростки выгнали на пастбища коров и овец, которые во время боев находились в хлевах. Одно из стад паслось в трех километрах от села в лесу, где находились сараи с сеном. И вдруг ребята увидели, что из одного сарая вышел совершенно голый человек огромного роста. С большим трудом удалось ему успокоить перепуганных ребят и разузнать, кто находится в селе – белые или красные. Это был человек, который обманул смерть, латыш, спасшийся от расстрела. Дети дали ему кое-что из одежды, чтобы прикрыть наготу, и к великой радости наших бойцов и односельчан привели его в штаб красных, расположившийся в селе.
Кто знает, может, и теперь еще жив этот товарищ-герой, с презрительной улыбкой смотревший в глаза ненавистных врагов, обманувший смерть и как будто заново возрожденный для жизни. Я был бы невыразимо счастлив его встретить, увидеть его еще раз через столько лет. А тех пятерых расстрелянных наши бойцы похоронили с честью в братской могиле на кладбище села Бородино. Я видел и слышал, как у открытой могилы бойцы и командиры, обнажив головы, клялись отомстить ненавистному врагу за их мученическую смерть.
Так случайно я стал свидетелем этой трагедии, овеянной геройством и оптимизмом.
Как сегодня помню еще полные недоумения и страха большие глаза белогвардейского солдата и его сдавленный