Читать интересную книгу Неизвестные солдаты, кн.1, 2 - Владимир Успенский

– И еще, Степаныч, – говорил между тем Порошин, – существует у нас вера в какое-то чудо. Да, да, ты не улыбайся. Некоторые командиры надеются, что на самом верхнем верху махнет дирижер палочкой, и все пойдет иначе. Надеются и ждут. Ты знаешь, какие даже разговоры ведутся? Наши неудачи – это, мол, все нарочно. Этого, дескать, всерьёз и быть-то не может. Это такая великая стратегия: заманиваем врага в глубь своей территории, чтобы потом сразу хлоп! – и крышка ему… Понимаешь, вот эта вера и наша чрезмерная заорганизованность сверху донизу – они сковывают действия, не дают людям понять глубину своей ответственности.

– Очень уж у тебя мрачно, Прохор. Все у тебя чернее ночи. Послушаешь, и получается – осилит нас немец…

– Не передергивай, – резко ответил Порошин. – Страна у нас большая, народ такой, что никому не поддастся. Об этом говорить нечего. Я понять хочу, почему немец нам сейчас морду бьет. Ошибки наши хочу уяснить, чтобы их не повторяли.

– Ошибки исправят, – спокойно сказал Ермаков, аккуратно раскладывая на тарелке кружочки колбасы.

– Кто исправит? – Порошин сорвался на крик, но тут же взял себя в руки. – Мы с тобой исправлять должны! Пойми! Тысячи и тысячи таких, как мы. Я рад, что в армию свежая струя вливается. Гражданские люди, такие вот, как Игорь, наших старых порядков не знают, они сразу воспримут новое. То, что нужно сейчас, сегодня.

– Эх, Прохор, Прохор, – усмехнулся Ермаков. – Вот и седина у тебя уже проскакивает, а не можешь ты остепениться. Все бы тебе проблемы решать да вперед забегать. А ведь я такого и люблю тебя, баламутного. У меня у самого кровь быстрей течет, когда ты рядом.

– Это потому, что ты со мной всегда коньяк пьешь.

– И от этого тоже, – согласился Ермаков.

– Ты, Степаныч, как резиновая стенка. Разбегусь сгоряча, ткнусь головой, но и пробить не пробью и запал потеряю.

…Пока полковники разговаривали в столовой, Игорь успел помыться. Решил не надевать форму: неловко чувствовал себя в ней рядом с двумя начальниками. Достал студенческие брюки, пузырящиеся на коленях, белую, с короткими рукавами, рубашку. Одежда эта показалась ему легкой, свободной, и даже настроение стало совсем другое, этакое мальчишеское, беззаботное.

Он зашнуровывал ботинок, когда вошла в комнату Евгения Константиновна, высокая, затянутая корсетом, со всегдашними своими буклями на седой голове.

– Молодой человек, зачем вы остриглись? – строго глядя на него, – спросила она. – Это некрасиво. Видны неровности черепа. И вообще это дурной тон.

– Велели так, – ответил Игорь, старавшийся всегда быть с ней лаконичным. Иначе старушка, скучавшая без собеседников, могла привязаться надолго.

– Разве обязательно нужно портить прическу?

– Служба.

– А вы, простите, кто же теперь? В наше время из студентов выходили в вольноопределяющиеся. А вы – юнкер?

– Курсант. Занимаюсь на курсах политруков.

– Это которые в гепеу работают? – холодно прищурилась Евгения Константиновна. – Не понимаю, – повела она плечами. – Вы такой обаятельный молодой человек и будете арестовывать людей, возить их в тюрьмы… Это же мерзко!

– Совсем не то, – сказал Игорь, начиная злиться. – Я буду воспитывать красноармейцев.

– Вы? Воспитывать? Простите, но вы сами еще… Я собственными глазами видела – вы резали котлету ножом…

Нет, разговаривать с ней было невозможно. Игорь обрадовался, когда пришел за ним Степан Степанович.

В столовой у Игоря засосало под ложечкой при виде кусков сыра, нарезанной колбасы, вываленных на тарелки консервов. Глотнул набежавшую слюну, вспомнил, что не обедал сегодня. Ермаков подтолкнул его, скомандовал:

– Бери рюмку. Выпьем за удачу – и атакуй!

Игорь, налегая на закуску, слушал Прохора Севостьяновича, рассказывавшего, как он летел в Москву на У-2 и как их едва не подбил немецкий истребитель. Степан Степанович ахал, подливал коньячок себе и Порошину. А когда тот умолк, обратился к Игорю:

– Просьба к тебе. Уезжаю в Орел, начартом дивизии. Ты уж тут наведывайся. За Нелей присматривай. Евгении Константиновне помоги, если что.

– Это можно. Только не отпускают нас из лагеря.

– Устрою, – заверил Ермаков. – На курсах все мои старые приятели… Вот ключ от квартиры. Мой собственный. Распоряжайся тут.

Где-то далеко раздался низкий, протяжный гудок. Потом ближе. Завыла сирена, к ней присоединилось еще несколько. Порошин, не вставая, включил репродуктор.

– …тревога! Граждане, воздушная тревога! – наполнил комнату громкий голос. – Все должны немедленно покинуть помещения и укрыться в бомбоубежищах…

– Тревога учебная, – махнул рукой Ермаков, продолжая закусывать. – Днем немцы не доберутся сюда. Противовоздушная оборона под Москвой сильная… А окна ты закрой, – обратился он к Игорю. – Не демаскируй нас.

Вдали, над Лефортовским парком, поднимались серебристые аэростаты воздушного заграждения. На мостовую перед домом вышел дворник дядя Миша в каске, с противогазной сумкой через плечо. Игорь прикрыл ставни.

– Ну, за успехи, Прохор, – сказал Ермаков, поднимая рюмку.

– За победу, Степаныч. И за скорую встречу после войны в этом же самом доме.

Утром Игорь долго лежал в постели. Он наслаждался покоем, радовался, что впереди еще целый свободный день, что никуда не надо спешить.

Часов в девять в его комнату вошла Неля, длинная, тонконогая, с мальчишеской прической. И куртка на ней была ребячья, с карманами на боках, и ботинки мужские, этак тридцать восьмого – тридцать девятого размера. Села верхом на стул, спросила:

– Бока не болят?

– Приветствую тебя, небесное созданье. Здороваться, конечно, ты еще не научилась?

– А ты не научился вставать вовремя?

– Я лентяй, – сказал Игорь. – Принципиальный и неисправимый. По моему мнению, горизонтальное положение является для человека наиболее естественным. Вероятно, в далеком прошлом предки мои были ящерами.

– А мои – птицами!

«Страусами», – хотел сказать Игорь, но сдержался, боясь обидеть ее. Он подумывал иногда, что ее мальчишеские манеры – все это напускное. Сознает свою нескладность, некрасивость и бравирует, делает вид, что ей все равно. Может быть, даже бессознательно. И, наверно, со временем это пройдет. Она уже немного похорошела в последнюю весну. Взгляд стал мягче, а глаза – темнее и глубже. Губы вроде бы растянулись вширь и меньше напоминали букву «М». Раньше, была палка-палкой. А теперь пополнела, заметнее проступали груди. Нелька, вероятно, стеснялась этого, сутулилась и выставляла вперед плечи.

– Ты не работаешь нынче? – спросил Игорь.

– Во вторую смену.

– У вас же одна.

– А я теперь на другом месте. На оборонном предприятии, – с гордостью сказала она.

– Что же ты там делаешь? Дырки для пушек?

– Секрет.

– Девчонкам секретов не доверяют.

– Не старайся, не разозлишь, – предупредила Неля. – И вообще береги свой авторитет в моих глазах. Ты теперь наставник и опекун. Отец сказал, что ты теперь вместо него, и велел передать привет.

– Как? Он уже уехал? – Игорь приподнялся.

– В шесть часов. Так что вступай в свои права. Распоряжайся. Только поешь сначала, завтрак готов.

– Не могла разбудить, – проворчал Игорь. – Ну, отвернись, что ли, одеваться буду… Да не уходи, не уходи, вопросы есть. Альфред пишет?

– Вчера получила, – достала она из кармана куртки письмо. – Тебе, конечно, привет.

– Разумеется, старый друг… В армию его еще не взяли?

– Куда ему. Броня. И очкарик к тому же.

– Диссертация как?

– Кто его знает. Вычисляет, одним словом. И чудит, как всегда. Стихи пишет, – осуждающе произнесла Неля.

– Ого! Это интересно! – повеселел Игорь. – Ну-ка, прочти.

– Вот, – пробежала она глазами по строчкам. – Ага, тут. Слушай:

Меня, человека, никто не жалел,А вот я и собаку жалею.Снаружи давно для других очерствел,Но душой очерстветь не сумею.

– Гм, крик сердца, – удивился Игорь. – И довольно складно получилось.

– Да ты вникни в смысл! Его, видишь ли, никто не жалел… Как ему только не стыдно! Ну отец еще так-сяк, некогда было. А бабушка с ним до сих пор готова нянчиться, как с младенцем. Это же кумир ее… А он – такие слова. Я и письмо-то бабушке показать боюсь.

– Ничего, это он для рифмы слова подобрал, какие под руку подвернулись, – успокоил Игорь. – Влюбился он, наверно, и без взаимности, —

– Я тоже думаю, что влюбился, – серьезно сказала Неля. – И для него это, должно быть, очень тяжело. Он замкнутый. Для него влюбиться – это просто страшно.

– Всем страшно.

– Для тебя-то не очень, – скептически произнесла она. – А Альфред уже в таком возрасте, когда трудно привычки ломать. Ему стукнуло двадцать пять.

– Жена быстро к рукам приберет, – сказал Игорь. – А про меня ты зря… Тебе все в жизни прямолинейным представляется. А я вот теперь вижу – такие зигзаги порой бывают, что только ахнешь. Человек – он не машина. Ту заправил, она и стучит. А у человека сердце.