тараторил он, стыдливо прикрывая синяки и разбитые губы. – Сказали бы по‐свойски, что не надо ее трогать, я бы и пальцем… еще и помог бы. Вы че как неродные?
– Да мы и сами не знали, Василь Еремеич, ты нас прости. А сынок мой контуженный, ему бы лечиться, да видишь, какая заваруха, приходится жертвовать самым дорогим.
– А у меня всю жизнь одни спотыкачи, я уж привык. Одна фамилия чего стоит – Шпицын. Не Спицын, а через «ш». И сплошные шпицы, куда ни наступлю.
Офицеры дежурно покивали головами, мол, сейчас у всех так вне зависимости от фамилии.
– Вчера бронь продлили, опять не пускают на фронт – здесь я нужон. – Он возбужденно посмеивался и потирал руки, отчего жалобы звучали как похвальба.
– Ладно, Василь Еремеич, еще раз прости. И фамилия у тебя стоящая, и сам ты мужик нормальный. Если хочешь, можешь Темке врезать, чтоб не обидно было. Можешь – мне. Зла держать не буду, честное офицерское.
– Понимаю, Евгень Федорыч, разве ж не понимаю. Ладно, бог с ним, перемелется – мука будет. У меня ж жена, дети, мне тоже оно без надобности.
– Вот и лады. Держи примирительную трофейную, и разойдемся друганами. Нам ведь еще вместе фашиста рубить! – Евгений протянул пузатую бутыль первостатейного французского коньяка из запасов немецкого генерала Георга Рейнхардта, оставленных в спешке отступления под невзрачным героическим городком средней полосы.
– Давай уж вместе тогда, чтоб не обидно.
– Прости, Василий Еремеич, у меня друг прилетел из Красноярска, не могу обделить вниманием.
– Лады! – Шпицын убрал бутылку в стол, но не торопился прощаться.
– Мы пойдем? – вопросительно посмотрел Евгений.
– Ну… Как хотите…
– Говори уж, не томи. – Евгений чувствительным ухом контрразведчика слышал недоговоренность.
– Ну давай уж все‐таки… – Шпицын встал из‐за стола, покосился на собранный диван, ставший сразу незаметным, позволительным. – Давай все‐таки врежу тебе.
Кулаки сжались быстро и непроизвольно. Но тут же кисти приветливо взлетели, распались ладонями вверх на два приветливых лепестка.
– Хорошо. – Голос не дрожал, не кололся льдинками, не стучал дробью по истасканному паркету, а звучал игривым многоцветным куплетом старой, но всеми любимой песни. – Тема, выйди на минутку.
Сын замер, задрожав опущенными плечами.
– Выйди, сынок, я сказал, подожди меня за дверью, – ласково повторил Евгений и, видя, что тот не сдвинулся с места, еще раз повторил, настойчивее: – Ну-у-у?
Артем вышел, в ушах шумело, он знал без всякого зеркала, что щеки стали красными. Знакомая рука мягко взяла его повыше кисти.
– Пойдем, сынок, все нормально.
Они шли рядом, вместе ненавидя Шпицына. Во всем похожи: фигура, разворот широких плеч, разрез глаз.
– Ты думаешь, что виноват? Нисколько. Я горжусь тобой. Ты думаешь, я не рад, что встретил Стефани? Тогда ты просто маленький дурачок. – Евгений добродушно рассмеялся. – Если бы в свое время ее прадед и дед не помогли моему отцу, меня бы здесь не стояло, а значит, и тебя, и Дашки, и бабка твоя никогда не была бы счастлива, и мать. А если бы не было в моей жизни Полины, то и не знаю… – Он поискал слова, не нашел и в конце концов махнул рукой. – Выходит, всяко-разно я должен принять участие в судьбе этой девушки. Видишь ли, сынок, жизнь – это такая волшебная дорога с испытаниями, Стефани – очередное из них. Проверка на вшивость. Еще один верблюжий переход. Я не буду себя уважать, если останусь безучастным. Если надо пойти на преступление, что ж, я готов. Я уже пожил, послужил, революцию видел, людей убивал. Меня не жалко и… есть за что наказывать…
– Что конкретно ты имеешь в виду? – Сын уловил в словах отца потаенную нить.
– Так что ты, Темка, ни в чем не виноват, это моя ноша, и мне она по горбу. – Отец, как выяснилось, его не слушал.
– Ты хочешь устроить?.. – Артем проглотил страшное слово «побег».
– А?.. Ничего, сынок, совсем ничего. Пока. Я просто должен капитально позаботиться, чтобы она осталась жива.
За окном набирало силы лето, трещали стрекозы, москвичи открывали заклеенные крест-накрест окна и дышали теплом, густо сдобренным надеждой. Фронтовики, заброшенные прихотью командования в увольнительные, с удивлением смотрели на женщин в ситцевых платьях, на выметенные мостовые и призывные афиши кинотеатров с улыбающимися красотками и импозантными кавалерами. Им, казалось, невдомек, что жизнь продолжается. Хотя никто не знал, как долго провисит наспех намалеванная холстина, прикрывающая выбоины на облезлой стене.
Конечно, генерал послушал Евгения и отдал приказ отправить Стефани Бьянконе как потенциально завербованную единицу не в жуткий лагерь-могильник для военнопленных, а под присмотр Валентина. Иначе бы проницательный советчик не надоумил пойти ва-банк. Опытный полковник контрразведки давно подозревал, что его закадыка не обыкновенный смертный: он звездочет, архангел, пророк, бог весть кто. Ну и пусть! Главное, чтобы кое‐где, хоть изредка, нечаянно, на запутанных тропинках судеб встречались такие люди.
В ту ночь Евгений спал как убитый, причем спал дома, рядом с женой, в уютном запахе поспевающего теста и замытых, тщательно выведенных обид. Айсулу – жаворонок, ей легко в пять утра подскочить, выпорхнуть из теплых объятий предрассветных простыней и побежать на кухню стряпать завтрак. Даша – лентяйка. Ей все равно. Тема – сова, ему полночи не спится, борется с какими‐то своими мыслями, курит на балконе, вступает в спор с засохшим алоэ в помятом ведре, любуется обольстительным шатром ночи, продырявленным иголочками любопытных звезд.
На самом деле Артем ночи напролет вел беседы с темноволосой, рассказывал про чудесную встречу со Стефани, в который раз просил прощения. Скоро, совсем скоро над ним распахнется небо недружественной Европы, на этот раз албанское. Советское командование чутко следит за настроениями всех оккупированных территорий, содействует. Пусть Албания, пусть Чехия, пусть Германия – лишь бы не Польша, где каждый камень мостовой, каждое небрежно брошенное «пшешкадзам» напоминало о потерянной любви, пахло ее кровью, отзывалось эхом ее стонов.
Артем заставлял себя думать только о победе. Но вот странность: пока он беседовал с Эдит, в голову просачивалась Стефани. Они приходили по очереди, каждая по многу раз за одну ночь, сидели в одинаковых позах, носили одну и ту же одежду, произносили одни и те же слова. Теперь он и сам затруднялся ответить, у кого какие губы, какие родинки. Обе темноволосые, но Стефани пониже ростом, поплотнее телом и посветлее лицом. Эдит смуглая, тонкая, с длинной неспокойной шеей и острыми выпирающими ключицами. Была. Эдит была. А Стефани есть. И ее еще можно спасти.
Такая простая мысль сразу оправдала его прегрешение – неверность памяти темноволосой. Ведь ради спасения надо чем‐то жертвовать.
Молодая