Если бы ты знал, как я по тебе тоскую, как страдаю, что ничем не могу тебе помочь, как чувствую твое одиночество. Даже продукты в Эстонию не берут здесь. Говорят, что в Торонто, вокруг какой-то эстонской газеты, группируются люди, которые берут посылки в Эстонию. Но мне это недоступно, увы.
Ты просишь меня описать тебе какой-нибудь день моей жизни. Юрочка, дни похожи один на другой, в целом, как и в Москве, я придумываю себе занятия сама. А что делать, если нет работы. Была бы – было бы, может быть, интереснее. Но… насчет работы – это старая песня. Надо было бы жизнь свою с молодости строить иначе, но поезд этот давно ушел, не воротишь. Может быть, я была слишком самонадеянна, переменив круто свою жизнь здесь, ибо временами бывает очень тяжело. Но кто не одинок в старости? А о своем решении[541] я ни минуты не жалею, потому что живу хорошо, покойно и, чаще всего, в добром настроении.
5 июня, через пять дней, мне исполняется 65 лет. Какая долгая жизнь! Но как много в ней было светлого и прекрасного. Вот в мои бессонные ночи, когда я вспоминаю нас с тобою, как много, сколько всего было. И «скажем спасибо и этой судьбе». Глаза еще глядят, видят Божий свет. Я люблю физические упражнения, плаванье, они держат меня физически, я люблю здесь все, что цветет в Монреале, все, что утешает душу; когда слушаю музыку, я живу. Я радуюсь самым маленьким успехам Марины, радости Феди, когда у него хорошо в университете, письмам от тебя.
Но вот что я так хочу просить тебя: для меня, пожалуйста, жалей себя. Ты не жалел себя никогда (война, дети росли), но сейчас! Жалей сердце, это самое изношенное, что у тебя внутри, жалей его. Ты должен много, много отдыхать, тогда и работать сможешь. Я прошу тебя всем, что тебе дорого: жалей себя. Еще, Бог даст, и лекции будешь читать, может быть, если окрепнешь летом. Я прошу сегодня Марину звонить тебе, вдруг удастся, я стала бы часто звонить тебе. Может быть, теперь в Эстонию, как и письма, ведут другие пути? Не беспокойся о нас, ни обо мне, ни о Марине. Вот в мае пришло от тебя три письма, и я ломаю голову, что случилось, почему ты так часто пишешь? Что тебя так волнует? Нам проще, чем тебе: есть еда, есть лекарства, мы с Мариной вместе. «Проблемы» у тебя. Марина прорвется через ваши дурацкие заслоны, еще привезет мне книги твои, что вышли или выйдут к моменту ее приезда к тебе, привезет мне последние твои фотографии (сама тебя наснимает).
Юрочка, неужели мы с тобой уж никогда в этой жизни не увидимся?
Вот об этом мне думать просто невыносимо, и я себе не позволяю. Только иногда ночами, когда мысли так тягучи и безрадостны, я не могу не думать, что больше никогда, никогда…
Но все-таки, может быть, еще когда-нибудь…
Друг мой, у нас какое-то балтийское лето: дождь, холод, совсем не похоже на Монреаль. Вроде бы я сижу в этой трущобе у Скайдры[542], а тучи все плывут и плывут, дождь все идет и идет. Помнишь Кемери, ты все помнишь? <…>
Юрочка, милый, спасибо за частые письма, я вроде бы побыла с тобою снова. Хотя что-то в этих письмах есть ужасно тревожное, что это – не могу сформулировать, только беспокоюсь о тебе ужасно. Милый мой, дорогой, будь здоров, только здоров, береги себя ради себя, ради меня, ради всех твоих детей и внуков, пожалуйста.
Обнимаю тебя и нежно целую, мой дорогой друг,
Твоя Фрина
P.S. Еще есть время: пожалуйста, напиши мне, может ли Марина к тебе приехать на денечек. И обязательно напиши: что тебе привезти. Подумай об этом и не беспокойся, если просишь то, что может показаться тебе странным. Нет и не может быть ничего неудобного, что бы ты ни попросил.
14 июня 1993 года
Милая Фрина!
Как видишь, первый раз дерзаю писать тебе своей рукой. Прогресс! Ну как почерк? Изменился ли? Рука, как видишь, работает, но субъективно я переживаю чувство легкой парализованности. Прежде всего отчет о моем здоровье: оно в состоянии короткого одеяла: на нос натянешь – пятки вылезут. Но в целом «все хорошо, все хорошо…». Сейчас у нас холодное, кислое нечто между весной и летом. Я лежу в больнице (не пугайся, для анализов и проверок). Сегодня у меня маленькая стариковская радость: был флюс, но врач сказал, что зуб (из комплекта моих minimum minimorum) рвать не надо, а достаточно что-то пить, глотать и колоть. Удача!
Я все еще думаю, что работаю: диктую статью и редактирую свою книгу. Это по принципу: «идем на дно – настроение бодрое». Но я и вправду стараюсь не кваситься. Я рад, что у тебя с Мариной отношения близкие, у меня, к сожалению, не без сложностей: все мило, хорошо, заботливо, но по сути я абсолютно не нужен. К счастью, у меня есть очень маленький круг учеников и секретарш, что частично восполняет пробелы. Но на самом деле, мне жаловаться на близких нет причин: просто я стал зануда, придирчив, обидчив, чего никогда прежде не было (я не был обидчив, т<ак> к<ак>, как правило, обижал, а не был обижаем). Теперь расстановка меняется, и это естественно. Я с нетерпением жду встречи с Мариной.
Кстати, у меня странная мозговая вещь: я вижу достаточно хорошо (меняется по времени суток), но лица людей в мозговом (а не зрительном) механизме искажаются, так что даже внучек я вынужден порою спрашивать: «Кто ты?». Иногда, при полной ясности вида фигур и пейзажей, лица переменяются до неузнаваемости.
Так живем, друг мой… Пиши мне, помни меня, а я всегда чувствую твое присутствие.
Твой Юра
Р.S. Марине сердечные приветы.
Тарту, больница, 14.VI.93.
15 июня 1993 года
Дорогой друг Юрочка!
15/VI-93
Сказала ли тебе Саша[543], что я звонила и не застала тебя: ты опять был в больнице. Это испугало меня ужасно, ведь уже в третий раз за короткое время… Хотя Саша меня уверяла, что ничего серьезного, у дедушки «просто живот болит, и там его подлечат», – я все равно потеряла покой и, прости, трусливо не могу позвонить еще раз, боюсь. Понимаешь ли ты это? И говоришь ли ты мне правду о себе – вот главное, что меня мучит. Ты не можешь, не должен думать, что мне лучше не говорить правды, если она тревожна. Помни об этом.
<…> На днях мы очень порадовались с Мариной: она обошла всех своих соперников-канадцев на интервью, и ее взяли в оба колледжа. Нагрузка будет чудовищная[544], какие именно курсы, не имеет значения, но ведь ни от чего нельзя отказаться, потому что второй раз не позовут. <…> Как всегда, все бывает сразу: два года никто всерьез ее сценарием не интересовался, а вот теперь как раз, когда зарез и надо готовить новых четыре (!!!) курса, – заинтересовались. Сейчас она еще работает: ей дали еще поработать июнь. Так что о нас, пожалуйста, не волнуйся.
Юрочка, родной, что с тобой, чем ты болеешь, что болит? Может быть, мне надо пробовать слать тебе какие-то лекарства? Если даже в августе Марина не сможет приехать к тебе (а я надеюсь, что сможет), то ведь передать из Москвы можно же. Можно и сейчас передать в Москву отсюда, если срочно, в Тарту я не могу, а в Москву смогу. Только сообщи об этом. Впрочем, я надеюсь собраться с силами и все-таки позвонить тебе. Теперь так легко соединяют с Тарту. А вот на днях исполнилось 90 лет моей маме, и я не смогла дозвониться до Украины.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});