Читать интересную книгу За державу обидно - Александр Лебедь

В кабинете у Громова находился начальник штаба внутренних войск генерал-лейтенант Дубиняк. Громов рассматривал план не более двух минут и тоже признал его нормальным. Тут я уже и удивляться перестал. Самому мне не приходилось служить с Громовым, но все знавшие его генералы и офицеры в один голос отзывались о нем как о грамотном, скрупулезном и предельно скрытном человеке. Все его операции в Афганистане планировались очень тщательно и строго ограниченным числом лиц. Если задачу можно было поставить за 15 секунд до ее выполнения, генерал Громов так ее и ставил: не за 20, не за 18, а именно за 15 секунд. И вот такой человек теперь признает нормальным наскоро состряпанный тупым карандашом план и приказывает Дубиняку согласовать с нами действия. Дубиняк тоже едва взглянул на карту и сказал: «Все ясно, к установленному времени мы будем на месте». Тут мы с Чиндаровым, не сговариваясь, запустили пробные шары: «А как же таблица позывных должностных лиц, сигналы управления, сигналы взаимодействия?»

Ответ Дубиняка был весьма странным:

— Под рукой нет. Ну ничего! Вы оставьте нам свой городской телефон, мы вам сообщим.

Переглянувшись, мы решили из вежливости оставить его в покое и попросили разрешения идти. Все действительно было ясно. Это как раз та информация, которую надо передавать по городскому телефону в такой обстановке!

На обратном пути мы притормозили возле двух стоящих в колонне танков. По каждой машине ползало десятка два мальчишек. На броне, свесив ноги, сидели экипажи. По некоторым признакам можно было определить, что солдаты пьяны. Около танков кучковалась небольшая толпа — человек 30–35, большинство составляли крепкие молодые парни. Для чего они толкались возле танков и на какой случай, можно было только догадываться.

Мы вернулись в Генштаб, доложили о выполнении поставленной задачи и были отпущены. Всю дорогу до штаба ВДВ молчали. С точки зрения военного человека творилось что-то невообразимое, дикое, противоестественное. И у истоков этой дикости стояли самые высокие военачальники.

Прибыли в штаб ВДВ, доложили командующему. Чиндаров получил задачу немедленно убыть в Тушино, в дивизию, а я остался. Решил пойти напропалую. Коротко доложил командующему, что думаю по поводу этого бреда, в котором против воли вынужден принимать участие. Предположил, что все это — лишь ширма, и под ее прикрытием что-то готовится. Потому что если то, что мы теперь делаем, правильно, значит, все мы — просто сборище отъявленных идиотов. И завершил свою речь следующим образом:

— Товарищ командующий, карты на бочку! Я в эти игры не играю. Вы знаете, я всегда готов выполнить любой приказ, но я должен понимать его смысл. В марионетки не гожусь и затевать в столице Союза совершенно непонятную мне войну, которая по сути своей является гражданской, не стану. Любые силовые действия на подступах к зданию Верховного Совета приведут к массовому кровопролитию. Можете так и доложить по команде.

Командующий просиял:

— Я тебя не зря учил, Александр Иванович!.. Я тебе всегда верил и замечательно, что не ошибся. Сделаем так: ты сам, лично, поедешь к Верховному Совету и найдешь возможность довести до сведения его защитников, что блокирование, возможно, и штурм начнется в 3 часа ночи. Потом уедешь в Медвежьи Озера и будешь руководить прибытием двух полков Белградской дивизии.

Это было мне уж совсем не по душе. Положение двусмысленное. С одной стороны, я вроде бы автор плана блокирования. Сам согласовывал его с двумя замминистрами. Согласовывал фальшиво, неискренне, все время ощущая, что мы играем в какую-то идиотскую игру и делаем вид, что она нам нравится. Как в театре абсурда! С другой стороны, я сейчас должен ехать продавать собственный план. Черт знает что!.. К тому же вторая задача была совсем не понятна. Я даже переспросил:

— Уеду на аэродром Чкаловск? Принимать полки надо там?

— Нет, будешь руководить из кабинета командира бригады связи.

И я поехал. Снял номера с уазика, тельняшки, нарукавные знаки с себя и с водителя, убрал все остальные отличительные признаки. Отведенная роль тяготила меня, и я принял гибкое, на мой взгляд, решение. Подъехал с трех разных направлений как можно ближе к зданию, выудил из сновавших там людей наиболее заслуживающих доверия и передал им информацию с наказом довести ее до сведения Скокова или Коржакова. Я назвал не три, а два часа, оставив так называемый «ефрейторский зазор».

Прикинув, что, по крайней мере, двое из трех посланцев должны были обязательно передать информацию по назначению, я уехал в Медвежьи Озера. Там тоже царил полный хаос. Во-первых, непонятно какими офицерами госбезопасности были задержаны, доставлены в бригаду и сданы на хранение 4 человека. Один из них был Гдлян. Именно сданы, ибо инструкции на предмет содержания оставлено не было. По докладу встретившего меня офицера Гдлян сразу заявил протест, потребовав адвоката и предъявления ему обвинений. До этого объявил голодовку. Я порекомендовал офицеру истопить баню и отправить их туда. Париться лучше, чем томиться. Во-вторых, и это было главное, я это ощутил, даже сидя в кабинете комбрига, на аэродромах в Чкаловске и Кубинке творилась дикая чехарда. Белградская дивизия уже три года летала по «горячим точкам». С таким-то опытом даже при удовлетворительном подходе к делу но высадиться где угодно. А тут самолеты сбивались с графика, шли вразнобой, заявлялись и садились не на те аэродромы. Подразделения полков смешались, управление частично нарушилось. Комдива вместо Чкаловска посадили в Кубинке. И за всем этим беспорядком чувствовалась чья-то крепкая организационная воля.

В начале первого ночи позвонил Грачев: «Срочно возвращайся!» Я вернулся. Командующий был возбужден. Звонил Карпухин и сказал, что «Альфа» ни в блокировании, ни в штурме принимать участия не будет. С дзержинцами пока непонятно. Вроде их машины выходят, но точных сведений нет. Предложил мне позвонить на КПП дивизии, уточнить обстановку. Младший сержант на мой вопрос о машинах сонным голосом переспросил: «Машины? Какие машины? у нас все на месте, никто никуда не выезжал!» Все стало ясно и с дивизией Дзержинского. Тульская из Тушина тоже не тронулась. Бригада спецназа «Теплый стан» вообще куда-то пропала. Ни по каким командам связи на нее невозможно было выйти.

Грачев возбужденно ходил по кабинету и что-то говорил, а на меня вдруг навалилась огромная усталость. Я попросил разрешения пойти отдохнуть. Сказал, что буду в своем кабинете. Не раздеваясь, лег на диван и как в яму провалился.

Утром вскочил в 6 часов и узнал, что предотвратить кровопролитие все-таки не удалось. Погибли три человека. Сам я не был свидетелем тех событий, но мне пришлось потом разбираться с очевидцами и даже некоторыми участниками этой трагедии. Конечно, люди были в запале, всякий трактовал по-своему, но в целом картина получилась следующая. В соответствии с приказом о патрулировании начальника гарнизона генерал-полковника Калинина, по Садовому кольцу в колонне шла рота на БМП. Шла по своей земле. Под броней этих машин сидели 18 — 20-летние парни, которые давно перестали что-либо понимать, а вместе с этим и частично соображать. Если не понимали генералы, что говорить о солдатах и офицерах?! Рота вошла в тоннель под Калининским проспектом, всякий знающий хоть немного Москву должен признать, что как только рота втянулась в тоннель, здание Верховного Совета осталось справа сзади. Есть шутливое правило — в тактике неудовлетворительную оценку ставят в трех случаях: за нанесение ядерного удара по собственным войскам, за форсирование реки вдоль и за наступление в диаметрально противоположном направлении. Если говорить о наступлении на Верховный Совет, то тогда получается, что, втянувшись в тоннель, рота начала «тянуть» на оценку «неудовлетворительно».

К тому же любой тоннель для колонны — неважно какой, танковой, автомобильной — это ловушка. Командир роты не мог этого не знать. Но рота вошла в тоннель в колонне именно потому, что двигалась по своей земле, наступать не собиралась, и затурканные офицеры и солдаты наивно полагали, что опасаться нечего. Не угадали. «Новой русской революции» нужна была жертвенная кровь, и пролитие ее было предопределено. На выходе, забитом автотранспортом, с боковых эстакад в машины полетели камни, палки, бутылки с зажигательной смесью. Часть людей попыталась захватить БМП. И тогда раздалась предупредительная очередь из пулемета.

В августе-сентябре 1991 года после похорон трагически погибших было очень модно и актуально ругать эту несчастную роту. Потом эта тема как-то незаметно заглохла, сошла на нет.

А все объясняется просто: от зажигательной смеси загорелась боевая машина пехоты. 19-летний мальчишка-сержант под градом палок, камней, оскорблений поступил как мужчина и командир. Вывел из горящей машины экипаж, включил систему ППО (противопожарного оборудования) и организовал тушение подручными средствами. В машине был полный боекомплект: 40 выстрелов к пушке, пять ПТУРов, 4000 патронов. Растеряйся он, дай разгореться пожару машина наверняка взорвалась бы вместе со всем этим «добром». Мне приходилось видеть, что бывает, когда в машине взрывается боекомплект. Изуродованная башня лежит метрах в пятидесяти. Корпус представляет собой чудовищный, развернутый нечеловеческой силой тюльпан. Экипаж просто испаряется. В лучшем случае найдешь остаток сапога с пяткой. В радиусе 50–70 метров — выжженная мертвая земля. В радиусе 150–250 метров — срубленные осколками ветки деревьев, иссеченные здания. Здесь, в центре Москвы, со всех близлежащих домов полетели бы стекла. И не автомобильные стекла, которые рассыпаются мелким бисером, — обычные, оконные, они довершили бы картину опустошения и разгрома. И не три, а триста три, а может, и 1333 человека заплатили бы жизнью за недомыслие, глупость и неспровоцированную агрессивность. Так что спасибо, огромное спасибо этому парнишке-сержанту. Он спас сотни, а может быть, тысячи жизней. Спасибо, что нашлись тогда здравомыслящие люди, которые остановили произвол в отношении ни в чем не виновных солдат. И следует отдать дань мужеству женщины-следователя, которая вела потом это дело. Не знаю, как ее зовут, но она сумела возвыситься над буйствующей конъюнктурой и, объективно, беспристрастно разобравшись в случившемся, оправдать солдат, ставших жертвами трагических обстоятельств.