Был еще и третий момент, который Хорнблоуэр отметил не сразу. Если люди Запаты будут здесь к вечеру, значит, убежище самого атамана находится где-то в полудне пути отсюда. «Миль двадцать-двадцать пять…» — прикинул в уме капитан. Существовали, конечно, более быстрые виды связи, но вряд ли разбойники имели доступ к телеграфу, а голубиная почта отпадала по другим соображениям: шайка бандитов не могла долго задерживаться на одном месте, так что почтовых голубей пришлось бы каждый раз тренировать заново. Ну, а верховой за полдня как раз мог проехать те самые двадцать или двадцать пять миль.
— Сюда никто не придет в ваше отсутствие? — спросил на всякий случай Хорнблоуэр.
— Нет, сеньор. Ночью у нас спят. Вы только не высовывайтесь. Вообще-то сюда редко кто заходит. Бывает, неделями никого не видишь, кроме моих овец. Ну, я пошел. Дверь заприте на засов и скажите тем, на сеновале, чтобы не шумели. Пако я оставляю с вами. Он залает, если вдруг кому вздумается шляться возле дома.
С этими словами пастух повернулся и вышел. Судя по тому, что он не взял с собой никакой поклажи и обещал вернуться на рассвете, до которого оставалось всего несколько часов, хозяин отправлялся не к самому Запате, а к промежуточному курьеру, скорее всего, в ближайшую деревню.
Хорнблоуэр решил сходить на сеновал и предупредить Рикардо, чтобы там вели себя тихо. Приход его оказался ко времени. Опьяненные сладким запахом сухой травы, легионеры, в сущности совсем еще мальчишки, устроили на сеновале веселую детскую возню. Сержант Перейра, должно быть, тоже заразившись их азартом, ничего не предпринимал, чтобы остановить их. Честно говоря, Горацио и сам с удовольствием зарылся бы с головой в сложенный под навесом огромный стог, но для капитана Королевского Флота даже помыслить о таком было святотатством.
— Отставить, сержант, — приказал он вполголоса, но не терпящим возражений тоном. — До утра никакого шума! Сидеть тихо как мышкам. А кто не хочет спать, того поставьте часовым.
— Слушаюсь, сеньор капитан, — ответил Рикардо и подмигнул Хорнблоуэру, или тому просто померещилось в темноте, — не мог же в самом деле сержант так открыто нарушить субординацию! Хотя от Рикардо всего можно было ожидать.
Капитан вернулся в дом, немного завидуя легионерам, которые будут ночью дышать свежим воздухом, смешанным с пьянящим ароматом сена. Клавдий уже спал, забравшись на верхние нары и отвернувшись к стене. Гастон Виллебуа собирался последовать его примеру, Миранда сидел на колченогом табурете возле стола, брезгливо косясь на неприглядное ложе. Хорнблоуэр сразу понял его колебания и заметил, как бы вскользь, что с детства не вдыхал такого приятного запаха, как пять минут назад. Дон Франсиско сразу загорелся желанием и тут же объявил, что пойдет спать к Рикардо, с которым «привык не расставаться». Месье Виллебуа, тоже с сомнением озиравший хозяйское ложе, поспешил последовать за ним. И лишь Клавдий, проснувшись на минутку, пробурчал сердито, что не выносит свежего воздуха, повернулся обратно к стенке и вскоре заливисто засвистел носом. Горацио спать не хотелось — слишком велико было нервное напряжение последних часов, да и неопределенность будущего томила душу. Он уселся на табурет и в тысячный раз принялся обдумывать возможные варианты действий, глядя невидящими глазами в затянутое бычьим пузырем окошко.
Пастух вернулся на рассвете, как обещал, но не один, а с подпаском — парнишкой лет двенадцати, тащившим на плече длинный кнут, волочившийся за ним по траве. Мальчик сразу побежал к кошаре, или загону для овец, и начал выгонять отару. Хозяин зашел в дом и спокойно встретил вопросительный взгляд Хорнблоуэра.
— Мальчишка глухонемой, — пояснил он, — но вам лучше все равно не выходить, пока он не угонит овец. А вечером вас здесь уже не будет.
Капитан успокоился. Хозяин отрезал ломоть сыра, достал из корзинки пару лепешек, завернул еду в тряпицу и вышел. Он, несомненно, заметил, что двое из четверых покинули хижину, а сам Хорнблоуэр так и не ложился, но ничего по этому поводу не сказал. Пастушонок угнал отару, а Педро — так звали пастуха, причем имя свое он сообщил Хорнблоуэру с большой неохотой, — остался дома. С утра он торчал во дворе, занимаясь различными крестьянскими делами и время от времени внимательно оглядывая окрестности. Гостям он велел ни в коем случае не выходить из убежища. Сидеть целый день на одном месте, не имея возможности толком размять ноги, было не очень приятно, но роптать никто не посмел, понимая справедливость требования.
День тянулся невыносимо долго; особенно угнетающе давило вынужденное бездействие на капитана, чья активная натура не выносила ничегонеделания. Усилием воли он заставил себя терпеливо ждать, ни единым намеком не выдавая своего раздражения. Легче других перенес вынужденное заточение Клавдий, которому было не привыкать. Он так и проспал весь день, только дважды спустившись с нар, чтобы перекусить. Горацио порой восхищала, порой раздражала удивительная выдержка этого человека. Восхищала, потому что сам он не мог похвастаться такой же, а раздражала — потому что он завидовал в этом отношении Клавдию, хотя ни за что не признался бы в подобном чувстве даже самому себе.
Солнечный диск нырнул за горизонт, расцветив напоследок очистившееся от облаков небо на западе в нежную гамму тонов от багрового до бледно-желтого. Прошло совсем немного времени и сумерки разом опустились на землю, как это бывает в горах. Стремительно надвигалась ночь. С молчаливого согласия хозяина, Хорнблоуэр посчитал возможным покинуть душную клетку хижины и теперь стоял с ним рядом, вглядываясь в сгущающуюся темноту. Со стороны тропы послышался какой-то шум. Педро встрепенулся.
— Я думаю, это за вами, сеньор, — сказал он, — но лучше вам на время вернуться в дом.
Капитан послушно вернулся в хижину, но усидеть на месте не мог и принялся расхаживать по комнате, не очень подходящей для такого занятия, так как места в ней было еще меньше, чем на шканцах «малыша» «Пришпоренного». Проснувшийся Клавдий сполз вниз и уселся на табурет, наблюдая неотрывным взглядом за метаниями Хорнблоуэра. Когда это ему наскучило, он деланно зевнул и заявил, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Будь я на месте Господа, заставил бы Моисея вписать в скрижали еще одну заповедь: «Не суетись!»
Хорнблоуэр остановился как вкопанный и со стыдом почувствовал, что краснеет. Строго говоря, упрек не был заслуженным. Он сам не любил суетиться и не выносил суеты подчиненных. Просто в движении Горацио всегда легче думалось, но мошенник знать этого не мог, а со стороны его беспорядочное хождение выглядело, должно быть, именно так. И сделать он ничего не мог: Клавдий был сугубо штатским человеком и плевать хотел на субординацию, а уж язычок у него отличался такой остротой, какой позавидовал бы сам Рабле [35]. Хорнблоуэр попытался припомнить хотя бы одну статью Военного Кодекса, по которой священника можно было бы привлечь к ответственности за подобное высказывание, но так ничего и не придумал, а вступать в дискуссию с бывшим каторжником он считал ниже своего достоинства. Пришлось ограничиться кратким приказом замолчать, что Клавдий и сделал, но с такой ехидной ухмылкой, что сразу стало ясно, за кем осталось поле боя.