Леандер много раз снимал меня верхом на лошади, на Хьюберте. На нескольких других снимках я с мамà, подле особняка Херонри. Из всех фотографий, а их больше десятка, улыбаюсь я только на одной. На той, где я с пятью-шестью другими детьми, с группой верховой езды, которую организовали дядя Леандер и мой тренер, пригласив детей из соседних поместий. Мы все сидим на лошадях задом наперед, глядя на их крупы, и, конечно, улыбаемся и смеемся, очень довольные собой, потому что зрелище наверняка комичное.
— Смотрите, доктор, — говорю я, показывая на этот снимок. — Смотрите, здесь я улыбаюсь.
— Да, верно. Вам весело с другими детьми.
— О да.
— Причем без выпивки.
— Разумеется, я еще не познакомилась с алкоголем.
— Но вот здесь. — Доктор показывает на другой снимок. — Вы стоите с матерью около дома. Это своего рода портрет, притом удачно скомпонованный. Ваша мать выглядит весьма серьезной, даже суровой, а вы скорее робкой и печальной, почти испуганной. Я верно истолковал, мадам Фергюс?
— Да, доктор. Пожалуй.
— Вы боялись своей матери, мадам?
— Моей матери все боятся, доктор.
— Я спрашиваю не обо всех, я спрашиваю о вас. Вы боялись своей матери?
— Да, конечно. И до сих пор боюсь.
— Почему? Почему вы ее боитесь? Она плохо с вами обращалась?
— Да нет. Она никогда меня не била и к физическим наказаниям не прибегала.
— Но мучила вас духовно, психологически?
— Не знаю. Моя мать — женщина сильная, властная. Она запугивает людей. Требует, чтобы они вели себя определенным образом. А если они не слушаются, если разочаровывают ее, она не желает более иметь с ними дела, отвергает их. И почти все ее разочаровывают.
— Именно так случилось и с вами, мадам? Вы разочаровали свою мать, и она вас отвергла?
— Да, я для нее огромное разочарование. И всегда им была. Хотя, конечно, она не может полностью отвергнуть меня как свою дочь. Не может совершенно не иметь со мной дела. В смысле, до недавних пор. И она просто отвергает меня снова и снова. Видите ли, доктор, я неумна, плохо училась в школе и не слишком хороша собой, ведь у меня большой отцовский нос. Правда, позднее мамà его исправила, и я училась на актрису, в Чикаго, и имела некоторый успех. Поговаривали даже, что мне надо поехать в Голливуд на кинопробы. Но я познакомилась с Биллом, и мы с ним сбежали, в ту пору это казалось очень романтичным… ах!., для моей матери это было очередное колоссальное разочарование. Билл ей никогда не нравился. Он из Огайо, из маленького городишки, из Зейнсвилла, представьте себе. Его отец владел подрядной электрической компанией, а дед был фермером. Билл от природы умел ладить с лошадьми и стал игроком в поло мирового класса, но, хотя поло — спорт богачей, денег у него не было. Мамà считает его деревенским мужиком. Так и называет. Никогда не называет по имени, только «мужик». «Ты не следовало выходить за этого мужика», — твердит она. С точки зрения мамà, я правильно сделала в моей жизни только одно: родила Билли. Как она любила этого малыша. Билл служил в армии, а мы с Билли почти всю войну прожили с мамà в Нью-Йорке. Она полностью завладела ребенком, стала ему больше матерью, чем я. Я была так молода, понятия не имела, что такое — быть матерью. Как я могла? Да мне просто хотелось веселиться. В войну я завела в Нью-Йорке друга, хоть я и была замужем. А мамà это не тревожило, она даже поощряла меня. Хотела, чтобы я бросила Билла и нашла себе богатого мужа, как она. Потом война кончилась, Билл вернулся домой, а немногим позже Билли погиб от несчастного случая. Мамà до сих пор винит меня в его смерти, говорит, что, будь я хорошей матерью, он бы не погиб. Говорит, что если бы я бросила Билла, Билли бы не погиб. То, что я допустила смерть Билли, стало последней каплей в ее разочаровании мной. Вот тогда я и запила всерьез. Алкоголь был единственной отдушиной, единственным моим другом на свете. Можно даже сказать, алкоголь спасал мне жизнь.
— И в то же время он разрушает вашу жизнь, мадам, — говорит доктор. — Вы это сознаете, не так ли?
— Жизнь разрушает мою жизнь, доктор. Алкоголь всего лишь одно из ее орудий, вроде пистолета. Мы виним пистолет или виним человека, нажимающего на курок?
— Именно так. И кто же вы — жертва жизни? Или человек, нажимающий на курок?
— И то и другое.
— Значит, вы отвечаете за свои поступки?
— Да, я ведь уже говорила: отвечаю в полной мере. Как любит напоминать мамà: «Ты слабая девочка, Мари-Бланш, и тебе совершенно некого винить, кроме себя». Что правда, то правда.
— Вы думаете, что, допустив смерть Билли, нашли способ нанести вашей матери ответный удар?
— Бессовестный вопрос. Я не допускала смерть Билли, это был несчастный случай.
Доктор заглядывает в свои записи.
— Вы только что сказали: «То, что я допустила смерть Билли, стало последней каплей в ее разочаровании мной». Вы вините себя в гибели сына, мадам Фергюс?
— Да… и нет… Я виню Билла. Билл оставил ключи в зажигании трактора. Билл должен был присмотреть за Билли. Билл убил Билли… Я больше не хочу говорить сейчас об этом, доктор. Это не помогает мне вспомнить то время.
— Хорошо, мадам. Мы не будем говорить об этом. Здесь вы не обязаны обсуждать то, о чем говорить не хотите. А о чем вы хотите поговорить? Может быть, расскажете мне о пожаре в Херонри? Он случился в декабре тридцать третьего, да?
— Вы уже просматривали альбомы, доктор, верно?
— Да, немного ознакомился, хотел кое-что узнать о вас до вашего приезда. Еще я послал вашей матери перечень вопросов, но она пока не ответила.
— И не ответит. Нет, не ответит. Она считает все это — клиники и терапию — глупостью слабых людей, яркий пример которых я… или глупостью и слабостью. Мамà терпеть не может то и другое.
Херонри
Декабрь 1933 г
1
Мне редко позволяют приезжать в Херонри на выходные, особенно когда у мамà и дяди Леандера гости, а гости у них почти каждый уик-энд, особенно в эту пору года, в сезон охоты. Однако на сей раз они сделали исключение, поскольку мой тринадцатый день рождения выпал на четверг и дядя Леандер обещал, что меня возьмут на охоту. И вот в пятницу, во второй половине дня, после