Я удалился за занавеси, разделся и лёг, повернувшись спиной, пока они заканчивали свой туалет. Лепи занимала всё моё внимание. Несмотря на двойное уродство, эта девица не была лишена красоты. Она смущалась под моими взглядами и, без сомнения, впервые оказалась соучастницей подобной оргии.
Я подбадривал её, расхваливая те подробности, которые она закрывала своими руками отменной белизны. Наконец, я уговорил её занять место рядом со мной. Горб мешал ей лечь на спину, если так можно было назвать эту часть её тела. Но Астроди, столь же изобретательная, сколь и услужливая, сложила вдвое подушки и устроила Лепи наподобие корабля перед спуском на воду. Она же помогла и произвести начало жертвоприношения к величайшему удовольствию самих участников. Я дал бы два луидора, чтобы увидеть ту странную группу, которую мы составляли, разыгрывая сию пьесу.
— Ну, а теперь моя очередь, — объявила Астроди, — но я не хочу, чтобы ты посягал на права моего аудитора, а сначала исследуй всю местность, чтобы знать, куда направиться. Вот, смотри.
— Зачем мне этот лимон?
— С его помощью ты можешь удостовериться в чистоте и безопасности помещения.
— А это верное средство?
— Безошибочное. Если бы дорога не была в полном порядке, я не смогла бы вытерпеть.
Здесь прошу у читателя позволения опустить занавес на некоторые подробности сей воистину скандальной оргии, во время которой это страшилище научило меня кое-чему, дотоле совершенно мне неизвестному. В конце концов, почувствовав усталость, я велел им уходить, но Астроди требовала для завершения пунша. Я согласился и, не желая более ни той, ни другой, облачился в свои одежды. Однако же пунш из шампанского настолько возбудил их, что они всё-таки принудили меня разделить их экстаз. Астроди так устроила свою подругу, что горбы совершенно исчезли, я воображал себя перед великой жрицей Юпитера и разыгрывал в её честь продолжительный ритуал, во время которого она несколько раз переходила от жизни к смерти. Но почувствовав отвращение к самому себе, я бежал от их похотливых восторгов и, дабы освободиться, дал им десять луидоров, что вызвало у обеих бурную радость. Астроди бросилась на колени, благословляла и благодарила меня, называя богом. Лепи плакала и смеялась от радости.
Я отправил их в своём экипаже, сам же проспал до десяти часов, а когда встал и уже собирался идти на прогулку, явился Стюард с выражением полнейшего отчаяния. Он сказал, что, если я не помогу им уехать, ему остаётся только броситься в Рону.
— Этой трагедии можно помочь. Я согласен выложить двадцать пять луидоров, но лишь в собственные руки вашей супруги. Взамен я хочу, чтобы она оставалась наедине со мной в течение часа, послушная, как овечка.
— Сударь, это как раз те деньги, которые нам необходимы. Она согласна принять вас, идите сейчас же. А я вернусь только к полуночи.
Вложив двадцать пять луидоров в маленький элегантный кошелёк, я, словно на крыльях, полетел навстречу своему триумфу. Взойдя в комнату, с величайшим почтением приблизился я к постели. По моём появлении она села, не озаботившись даже прикрыть грудь, и, прежде чем я успел поздороваться, первая обратилась ко мне:
— Сударь, я перед вами и готова собственной персоной заработать необходимые моему мужу двадцать пять луидоров. Вы можете делать со мной всё что угодно. Но помните, воспользовавшись моим положением для удовлетворения своей животной страсти, вы унижаете себя значительно более, нежели я, вынужденная продаваться лишь по необходимости. А теперь я готова.
Сделав сию декларацию, она резким движением сбросила с себя одеяло и представила моему взору зрелище всего своего тела.
Минуту я стоял поражённый и полный негодования. Чувство погасло, и эти сладострастные формы представляли для меня лишь оболочку, скрывавшую в себе душу, полную низостей и корысти. Я с величайшим хладнокровием поднял одеяло, накрыл её и сказал тоном ледяного презрения:
— Нет, мадам, было бы несправедливо, если бы я вышел из этой комнаты, оскорблённый вами. Напротив, я намерен объявить вам самые неприятные истины, которые невозможно игнорировать, если, конечно, в вас сохранилась хоть капля самоуважения. Я совсем не животное и в доказательство сего уйду отсюда, не насладившись вашими прелестями, которые после всех этих действий столь же неприятны, сколь были бы вожделенны в любом другом случае. Вот двадцать пять луидоров — ничтожная плата за снисходительность порядочной женщины, но слишком большая для вас. Я отдаю их лишь из чувства жалости, которое никак не могу подавить в себе и которое осталось единственным, что вы можете ещё возбудить во мне. Поймите, раз уж вы отдаётесь за деньги, независимо, будь это сто миллионов или двадцать пять луидоров, вы всё равно падшая женщина, если не разделяете чувство человека, которому принадлежите. Или, по крайней мере, не делаете приличествующего сему вида, дабы оставить за собой хотя бы мнимое право на самоуважение. Прощайте.
Спустя некоторое время ко мне в комнату явился Стюард с благодарностями.
— Сударь, — сказал я ему, — сделайте милость, не говорите мне больше о вашей жене и оставьте меня в покое.
На следующий день он уехал с ней в Лион, и читатель ещё увидит, при каких обстоятельствах я встретил их в Льеже.
После обеда пришёл Дольчи, и мы отправились в сад, где он хотел показать мне сестру садовницы. Она была красива, но всё-таки в этом смысле уступала ему. Вскоре она пришла в столь хорошее расположение духа, что после нескольких просьб согласилась быть нежной с ним в моём присутствии. Я убедился, насколько щедро одарила природа сего Аполлона, и сказал, что при его телосложении ему совершенно не требуется ради путешествий опустошать отцовский кошелёк. В дальнейшем он последовал моему совету.
По пути домой я заметил сошедшего с барки молодого человека лет двадцати-двадцати пяти, открытое лицо которого было омрачено печалью. Видя, что я смотрю на него, он подошёл и робко попросил подаяния, показав паспорт, в коем значилось, что шесть недель назад он выехал из Мадрида. Сей юноша родился в Парме, и его звали Коста. Упоминание о Парме возбудило во мне участие к соотечественнику, и я спросил, какое несчастье довело его до нищенства.
— Только одно — недостаточность средств для возвращения на родину.
— А чем вы занимались в Мадриде и почему вообще поехали туда?
— Меня взял к себе камердинером доктор Писториа, врач испанского короля. Но я не понравился ему, и пришлось уйти. Вот моё свидетельство о беспорочной службе.
— Что вы умеете делать?
— У меня красивый почерк, я могу быть секретарём и надеюсь заняться в своём отечестве ремеслом сочинителя.