Читать интересную книгу Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Герой лирики Хлебникова максимально приближен к ее предполагаемому читателю: понимающему все с полуслова, равно не терпящему фальши и стилистических изысков, желающему, чтобы все было понятно, все на русском языке. Одного очень часто не хватает – ощущения, что мысль и эмоция рождаются, как и подобает, непосредственно в процессе написания (либо прочтения) стихотворений. Чем «правильнее» и очевиднее эквивалентная стихотворению мысль, тем больше сомнений в необходимости стихотворения как такового в роли посредника пишущим и читающим:

«Карабкались по жизни скудной», –сказала бабка, знать не зная,что говорит стихами. Чуднокотомочка ее чуднаяцветами пахла… В тамбур этот,пропахший майскими цветами,входили мы и, зная метод,врывалось время – не ветрами,а духотой, как будто нетувесны, а лишь земля вспотела…Старуха за свою Победуразжиться бабками хотела.И вот в Москву девятым маявезла цветочки с огорода.А ягодки, кусты ломая,сорвут внучата обормоты…Звенели бабкины медали.Стучалась в небо электричка.А я в окно глядел – на дали –такая русская привычка.

Иногда балладность, сюжетность, формульная определенность стиха настолько перевешивают стих как таковой, что впору задуматься о судьбах подлунного мира:

…жизнь проходит бессовестно близко.Соблазнила она и меня,поначалу любовь обещала,но другие пришли времена –как старуха, до лжи обнищала.

Осторожность, осмотрительность Хлебникову свойственны только в одном случае – когда его герой рассуждает о себе: не перегнуть бы палку, не переборщить бы с откровениями, не ступить на запретную территорию молчаливого размышления про себя и для себя. Наоборот, в разговоре на темы (прошу прощения) социальные Хлебников бескомпромиссен и даже порою неумерен. Свойство – по нынешним временам тотального самообнажения – редкое и ценное.

Библиография

Море, которое не переплывет никто // Новый мир. 2000. № 7.

Осенний е-mail бича // Новый мир. 2002. № 6.

Стихи для Ерёмы // Знамя. 2003. № 8.

Лесенка // Новый мир. 2004. № 11.

Пятиконечный знак // Новый мир. 2005. № 11.

Памятник: Поэма с героем // Континент. 2005. № 126.

Под часами // Новый мир. 2007. № 8.

…такая русская привычка // Дружба народов. 2007. № 12.

Инстинкт сохранения. М.: Зебра Е; Новая газета, 2008. 480 с.

Люди страстной субботы. М.: Арт Хаус медиа, 2010. 112 с.

На небесном дне. М.: Время, 2013. 128 с.

Алексей Цветков

или

«Весь эпизод, где не было меня…»

Не проглядеть бы значительного! В разнообразии современных стихов проглядывает предсказуемая монотонность споров о поэзии, в том числе – на территории самой поэзии, между стихотворцами. Еще со времен памятной дискуссии о «неоархаистах» и «неоноваторах» в начале 2000-х поэтический фронт более или менее определенно рассечен на два фланга. Многие участники «процесса» уверены: поэт по-прежнему может и обязан действовать на смежных территориях, его удел – «новая искренность», «новая социальность». Для произнесения живого, «действенного» слова, призванного непосредственно влиять на жизнь, менять ее к лучшему, – все средства хороши. Здесь и парадоксы стиля, в разных смыслах «нестандартная» лексика, звучное устное чтение: лишь бы быть услышанным, мобилизованным и призванным. Другие стихотворцы предпочитают играть на своем поле, не претендуя на роль «больше, чем поэта». Таких тоже много, и среди них немало значительных и глубоких, пишущих так, словно в мире, окружающем поэзию, за последние годы мало что изменилось: какое, милые, там у нас тысячелетье? Третье?..

Но вот несколько лет назад является Алексей Цветков и в одном из интервью рубит сплеча: «Мой нынешний проект – поиск, стремление к самообновлению, ‹…› желание превзойти самого себя и постараться выполнить наконец то, что без меня, по субъективным ощущениям, скорее всего, не сделает никто».

Да, это именно «проект» Цветкова, да еще интернетный! Стремление поэта превзойти «поэтическое», выйти за пределы обычных компетенций никак не сопряжено с желанием быть понятным (доступным, популярным, актуальным – нужное подчеркнуть). Неделя за неделей, месяц за месяцем на своей страничке в сети, узнаваемо названной aptsvet (Алексей Петрович Цветков), поэт выкладывает стихи, по первому прочтению совершенно герметичные, обращенные скорее к себе, нежели к собеседнику. В том же интервью («Вопросы литературы», 2007, № 3) Цветков (и, между прочим, не впервые!) выступает «с провокационным предложением о восстановлении в современной русской культуре вакансии великого поэта». Идет ли здесь речь о той самой вакансии, которая, по слову Пастернака, «опасна, если не пуста», поскольку прижизненное лауреатство бывает неблаготворным и для самого поэта, и для тех, кто увенчивает его лавровыми листьями? Нет, Алексей Цветков говорит о чем-то еще более глубоком и «провокационном». По Цветкову, следует восстановить в правах не почетное кресло официально назначенного обер-стихотворца – «прогрессивного», увенчанного премиями и почестями, увековеченного в именах заводов, площадей и пароходов. Надо воссоздать самую что ни на есть подлинную вакансию гения, которая, по многим гамбургским подсчетам, пустует начиная с туманного января 1837 года.

Цветков поясняет свою провокацию: «Многие сгоряча решили, что это мое самоназначение. Да нет же, речь шла о другом – о том, что сама подобная планка сейчас необходима русской поэзии как никогда. ‹…› Но, попросту говоря, я не вижу людей, ‹…› ставящих перед собой сверхзадачу. ‹…› Я пытаюсь совершить некое сверхусилие».

Сверхусилие Алексея Цветкова нельзя не расслышать, оно звенит натянутой до предела струной, этот звон-дребезг еще-не-лопнувшей струны различим сквозь все камерные напевы и слэмовые выкрики и притопы нынешних поэтов. Цветкову словно бы безразличен читатель, его понимание, отклик, благодать его сочувствия. На все лады варьируя дребезжащие обертоны, Цветков пишет всегда только об одном, самом доступном и очевидном – о смерти.

когда наскучит жить и я умруони плитой примнут меня к бугруприостановит выплаты конторано все равно в обещанном бредуоднажды навестить себя придусидящего живьем у монитора

(«уговор»)

Вот что происходит у Цветкова день за днем – всё новые тексты выкладываются в мелкоячеистую сеть человеком, где-то неприметно сидящим у монитора. Считать ли это публикацией? Живой репликой? Полуразборчивым бормотанием под нос? Заявлением городу и миру? Правильно ли всем заинтересованным лицам уже известные стихотворения перепечатывать в периодике, где обычно принято публиковать новое и эксклюзивное?

Где «проект Цветкова», там всегда больше вопросов, чем ответов. Удвоенное присутствие за монитором живого автора и его дальнозоркого двойника, гонца оттуда, рождает непреодолимую двойственность. У Ходасевича есть потрясающее стихотворение о человеке, увидевшем себя со стороны, откуда-то сверху, покинувшем собственное тело и тем самым при жизни обретшем посмертный избыток зрения и знания («Вновь эти плечи, эти руки…»). У Цветкова эта запредельная осведомленность также дана без пафоса, воплощена в простой беседе с самим собою в финале того же стихотворения («уговор»):

я объясню себе что бога нети покажу движения планетв пазах с подшипниками проще репыприрода тор хоть трижды в ней умрився правда полая дыра внутриа слава пыль и сны о ней нелепы……………………………………………вот собственно и монитор погаспоскольку в памяти иссяк запасместоимений мнимому героюзабуду эту глупую игрукогда действительно всерьез умрутам впрочем в дверь стучат пойду открою

«Сверхусилие» Цветкова каждый божий день направлено в одну точку: сосредоточиться и освободиться от себя, отключить посюсторонние рецепторы, застигнуть мир без себя:

чужая повесть из чужого днясама успела или ты дождалсявесь эпизод где не было менякак будто умер или не рождался

(«ключицы»)

Такое видение мирских и небесных тел и дел проходит мимо одической развилки, заданной некогда Горацием в «Памятнике». Энергическое «Нет, весь я не умру…» слишком долго противополагалось мучительному «Допустим, как поэт я не умру, Зато как человек я умираю…» (Г. Иванов). Цветков отключен как от вдохновляющей уверенности в духовной силе поэтического глагола, так и от кризисной, самоубийственной убежденности в смертности и конечности поэта и бытия.

По Цветкову, долг подлинного поэта – не верить пластичности вещей и достоверности прекрасного (ужасного), гармоничного (уродливого) мира. Поскольку в мире поселена смерть, поэт должен всегда смотреть куда-то в сторону, следя за безглазым и красноречивым взглядом Кoры: