Санки выглядели непривычно. На тонких железных полозьях стоял стул, сбитый из деревянных планок. Был он на высоких ножках, но сам небольшой, уютный, словно бы детский. На него, по рассказам Поликарпа Ивановича, сажали детей. Или клали сумки с покупками. Потому что эти санки служили не только для увеселения. На них ездили по скользким, горбатым от сугробов улицам в магазины, в киоск за газетами, на почту, на станцию — встречать родственников из города, высыпавших из электричек с ношей, оттягивающей руки. Складывали вещи на саночные сиденья — и руки свободные!
Впереди полозья плавно загибались, а сзади вытягивались из-под стула гибкими хлыстами. Ездок ставил одну ногу на такой полоз, другой отталкивался, разгоняясь, потом ставил вторую ногу и долго катился, держась, как за руль, за круглую перекладину, которой кончалась спинка стула.
Это были санки-коньки. Очень послушные. Поликарп Иванович спросил:
— Хотите попробовать?
— На санках? — удивилась она и покраснела. — Ой, да что вы!
Она не знала, обижаться или смеяться. На всякий случай усмехнулась, покрутила головой, закутанной в платок. А он приставал:
— Это легко! Через пять минут — раз, раз! — и научитесь!
— А вы пробовали? — спросила она.
— Нет.
Она покрутила еще головой и поднялась.
— Мне ведь тоже к врачу, совсем забыла.
Поликарп Иванович приоткрыл дверь в вестибюль, но Анна Семеновна задержалась и посмотрела, как в окружении лыжников поехали на финских санках две девушки. Заскользили легко и быстро, оставляя сзади тонкие прорези в снегу.
Пробравшись в вестибюль, Анна Семеновна заметила на себе этот снег и осторожно провела рукой по плечам, стараясь, чтобы снег остался в варежке. Однако и в приоткрытую дверь успело занести снег, он лег коротким и прозрачным языком на ковер. Поликарп Иванович попытался смахнуть его валенком, но от валенка осталась целая снежная полоса, и он поспешил успокоить Анну Семеновну:
— Ничего… Снег чистый…
В это время его окликнули из-за карточного стола:
— Кавалер! Тут люди, между прочим, сидят. Дверь закрой!
— Извините, — забормотал Поликарп Иванович и стал закрывать дверь, она не сразу поддалась, и тогда высокий белобрысый парень громко сказал из-за карточного стола:
— Ромео и Джульетта явились с того света!
Он сказал это громко, на весь вестибюль, и за столом звонко прыснули, и звонче всех курносая девушка, которой, как видно, белобрысый парень хотел понравиться, и она это чувствовала, оттого и смеялась легко и неудержимо. Анна Семеновна услышала, остановившись в начале коридора, и Поликарп Иванович услышал, прикрыл дверь и пошел к столу. Он приподнял палку, подбрасывая ее на ходу и пропуская по ладони, пока не схватил и не сжал за тонкий конец.
За столом притихли.
Белобрысый парень встал, откачнулся невольно.
— Поликарп Иваныч! — испуганно крикнула Анна Семеновна.
Он ударил палкой по столу так, что карты подпрыгнули, и несколько штук слетело на ковер. Звук от удара получился громкий, Анна Семеновна вздрогнула.
Белобрысый парень хотел что-то сказать, но вскочил внушительный сосед, загородил и оттолкнул его.
— Поликарп Иваныч! — повторила Анна Семеновна.
Курносая девушка закричала:
— Дедушка, вас зовут!
Он повернулся, не сказав ни слова, и пошел.
Анна Семеновна повела его в свою комнату, благо не было соседок, усадила в мягкое кресло и попросила успокоиться. Она налила ему валокордина, разбавила водой из кувшина, заставила выпить.
— Хлюст! — наконец выдавил сквозь зубы Поликарп Иванович.
А она сказала, что вот пойдут молодые люди к главврачу, пожалуются, что они открывают балконную дверь на втором этаже и устраивают сквозняки, а ведь не лето, и еще прибавят, что чуть-чуть не убили палкой одного, а главврач возьмет и выпишет нарушителей из санатория…
— И пусть, — сказал Поликарп Иванович, — у меня дома хорошая комната.
— И у меня тоже хорошая комната, — сказала она, чтобы поддержать его.
Он смотрел на нее и опять улыбнулся.
— Давайте жить вместе.
Она засмеялась, но он смотрел на нее все так же, и глаза ждали серьезного ответа. И она сказала смеясь:
— Ой! Да что вы такое говорите!
— Вы не думайте, — сказал он, — я все умею сам делать. Даже стирать. И по магазинам хожу. Будете посылать меня. Все умею! Я…
Он замолчал и развел руками, словно искал какие-то слова.
— Зачем же я вам тогда? — спросила она.
— Я вас буду защищать, — ответил он так же просто, как просто она спросила.
— Нет, — сказала она, вдруг засмущавшись и стыдливо заморгав глазами. — Никто на меня не нападет, и защищать меня ни от кого не надо.
— Ну, ладно… А на финских санках хотите попробовать?
— Спасибо, — сказала она. — Я боюсь. Упаду еще.
— Встанете и отряхнетесь, — сказал он. — Я помогу…
Но, когда они взяли санки и покатили их к лесу, она решительно потребовала:
— Я одна. С вами — ни за что.
Она стеснялась поставить ногу на полоз, стеснялась толкнуться другой ногой, стеснялась, что стояла у санок, а попробовать хотелось, и она повторяла:
— С вами не пойду!
— Ну, — сдался он, — идите одна, идите. Самое главное… не бойтесь!
И она одна покатила санки в лес, а он зашагал назад, не оглядываясь, и только брызги снега разлетались в стороны от его «палицы».
Санки не слушались ее, тыкались в сугробы, выпрыгивали из-под ног. Но она была упрямая и старалась проехать хоть немного. Встречные лыжники оглядывались на нее удивленно и весело, и ей становилось все веселее. Один помог ей подняться, когда она упала… «Ни за что не признаюсь своему кавалеру», — подумала она. Но, вернувшись, сразу крикнула Поликарпу Ивановичу, который ждал ее в парке:
— Три раза свалилась!
После обеда он отправился отдыхать, в санатории был «тихий час», а она снова вышла в парк. Санки ее стояли на площадке у корпуса. Здесь все оставляли санки и лыжи, чтобы покататься перед вечером.
Снег розовел: зимнее солнце садилось рано.
Она немного откатила санки, встала ногой на полоз и поехала. Получалось уже лучше.
В лесу дорога перекатывала через бугор на открытом месте, и, взобравшись на бугор, она остановилась передохнуть и оглянулась. Большое солнце висело на небосводе четким кругом. Красное-красное. К вечеру мороз покрепчал, стало поскрипывать под ногами, но солнце было еще теплым. Глаза смотрели на него, сколько хочешь… Деревья вокруг не шевелились, застыв в безветрии… Только галки черными точками промелькнули в круге солнца и скрылись за березой. Она посмотрела на другую березу, поближе. Льдистые ветки порозовели под солнечным лучом и потухли.
«Тихо как!» — подумала она и опустила взгляд.
Под березой путались мелкие заячьи следы…
Было хорошо и грустно. Так грустно, что сдавило сердце. Она встала валенком на полоз и покатилась, все быстрее отталкиваясь от скрипучего снега, как будто страшная грусть могла отстать от нее.
1974
День рождения
Бабушку он любил, но не успел сказать ей об этом. Почему? Костя даже пробормотал этот вопрос вслух, спрашивая себя, и задумался. Иногда — и нередко — она его раздражала. И тем, что безостановочно вспоминала свое прошлое — одну стройку, вторую, третью — или войну, и тем, что все вокруг было для нее не просто хорошим, а прекрасным, и тем, что эта старуха все еще притворялась молодой и шаловливой, вроде школьницы.
Раньше он с уверенностью заявил бы, что такого не может быть: одновременно любить человека, причем по-настоящему, непритворно, и так же искренне, то есть вспыльчиво и нетерпимо, не принимать. Оказывается, бывает. Чего только не бывает в жизни! С каждым годом разрасталось убеждение — абсолютно все бывает. Значит, оставалось абсолютно ко всему относиться спокойней, и точка.
Вот Ленка, сестра (они были близнецами), каждую секунду чем-то возмущалась, еле удерживая себя от того, чтобы не рухнуть в обморок. Глядя на бабушку или на деда, она неуклюже кривила губы, пожимала плечами, тоже некрасиво и криво, точно у нее надломился хребет и скоро горб вырастет, желчно усмехалась и над ним, Костей, поражаясь его терпению, а ему никакого терпения и не требовалось. При мысли, что еще надо как-то на что-то реагировать, его сразу одолевали непрошибаемая скука и лень.
Оказывается, он давно уже учился спокойствию, и жизнь его незаметно развалилась на две половины, совсем непохожие, будто бы от разных людей. В одной ему было просто-напросто скучно. Если бы не защитная толща лени, то скука стала бы невыносимой, требующей действия, или хотя бы слов, или хотя бы искривленных, как у Ленки, губ, а так — ничего… Было жалко Ленку и непонятно, как ее хватает на все.
В другой половине он неузнаваемо менялся: задорный, сообразительный. Как неверяще удивились бы родители, увидев его таким! Особенно хвалиться нечем, но факт, что в нем вдруг просыпалась самая кипучая энергия. Быстренько и ловко, скажем, провернул он операцию под кодовым (для себя) названием «Алые паруса».