Как-то сын прислал ей путевку в дом отдыха на юг, и там было поначалу празднично, все заботились о ней, иногда даже становилось совестно жить вот так, на готовом, и она благодарила сына в письмах, но внутри оставалось беспокойство оттого, что две девушки, с которыми она поселилась, посмеивались над ней, когда она достала из чемодана купальник; совсем что-то уж бессердечное сказали, когда она заметила в сердцах про вальс, что он красивее твиста, в вальсе кружились и словно летали, а тут знай себе топчутся, а главное, перед сном девушки усаживались на плетеный топчан на балконе и подолгу шушукались, пряча от нее какие-то свои тайны, она их стесняла, это ее мучило, она прикидывалась спящей, но засыпала позже их, боясь, что помешает им случайным вздохом или скрипом кровати.
Поделилась впечатлениями от дома отдыха со знакомой во дворе, и та поняла ее и посоветовала поехать отдохнуть в один маленький прибалтийский поселок, где можно недорого снять комнату, жить одной и быть себе чуть ли не полной хозяйкой.
Так она и попала сюда.
Ей нравился открытый песчаный берег, где никто не мешал соседу — берег был большим, а людей мало. Нравилось море — неглубокое, иди себе, иди, пока забредешь по пояс, и ласковое: волны невысокие, негромкие, нестрашные. Только раз за месяц она увидела его сердитым, в горбах и ямах. Она сидела на пустом пляже одна, покрыв свою седенькую голову косынкой, а потом опустила ее и на глаза, чтобы уберечь их от песка; уже много лет слабеющие глаза стали ее главной заботой.
— О мать! — услышала она молодой, не смеющийся, а честно восхищенный голос. — Ты морячка!
Она приподняла с глаз косынку и оглянулась. За ее спиной проходили три рыбака в брезентовых робах и высоченных сапогах. Они несли на плечах скрутки мокрых сетей, и тот, кто назвал ее морячкой — она узнала его по голосу, — приостановился и спросил:
— Хорошо тебе?
— Конечно, хорошо, — несмело ответила она. — Еще бы!
— Любишь море?
Она махнула рукой и засмеялась:
— Ой! Да я и вижу-то его второй раз! На Черном была и вот здесь, у вас.
— У нас море хорошее, — он вытащил из-под куртки пачку сигарет, почиркал спичкой и прикурил, спрятав огонек в могучих ладонях.
— Хорошее, — подтвердила она.
Он пошел за товарищами, оставляя на мокром песке следы, через несколько шагов повернул голову и крикнул:
— Где живешь, мама?
— У Мильды, — крикнула она, назвав имя хозяйки дома.
Здешние жители не очень бойко говорили по-русски, потому что поселок до недавнего времени был глухим, и она освоила несколько латышских слов, встречая по утрам свою хозяйку непременным «лабрит!» — вместо «доброго утра», и еще «лудзу» — пожалуйста и «палдиес» — спасибо. Но этот высоколобый бровастый рыбак с обветренным лицом, светлыми глазами, в которых таилась улыбка, и откровенной улыбкой на больших растянутых губах, произносил русские фразы уверенно, хоть и с акцентом. Он вскинул повыше голову.
— Я приду. Рыбу тебе принесу!
— А как тебя зовут?
— Эрик.
Ее не очень-то баловали знакомствами, и он ушел, но будто оставил свою улыбку.
Она стала ждать его вечерами, узнавать, вернулись ли рыбаки с моря, сидеть на крыльце. После шторма задождило, сыпал и сыпал густой моросящий дождь, капель не видно, а поднимешь лицо, и оно сразу становится мокрым. Большое небо сплошь затянуло словно бы одной тучей.
Она сидела на крыльце под огромным черным зонтом, заменявшим ей крышу, и слушала музыку. Рядом с ней, накрытый пластиковой клеенкой, играл маленький транзисторный приемник, подаренный младшим сыном. С сосен смыло свет большого голубого неба, и теперь они стали сочными и зелеными, вся округа позеленела, насколько хватал глаз, потому что сосны росли и во дворах, и на дюнах, схваченных их корнями и застывших вдоль берега, и дальше, где отдельные сосны скапливались в лес. Она уже ходила туда за черникой. Ей нравилось, что в лесу аккуратные дорожки, и к тому же так чисто, что они кажутся выметенными. И было в лесу не сыро, а сухо от песка.
В полдень с неба стянуло наконец тучу, ее длинный край лениво удалялся от моря, и вот уже на иглах сосен вспыхнули капли солнца. Они закололи глаза и с разноцветных лепестков флоксов и гладиолусов, с белых и красных мохнатых пучков гвоздики. Здесь любили цветы. Не скупясь, сажали их на сельском кладбище, за которым находили время смотреть, прибирая случайный сор и опавшие листья. Рассказывали, что раз в году, поздней осенью, в день поминовения усопших, на могилах всю ночь горели свечи. И это ей тоже нравилось.
— Мама!
— Эрик! Наконец-то!
Они встретились, как давние знакомые.
— Да подожди ты со своей рыбой. Заходи. Заходи в гости!
— Спасибо, мама. Как вытрем ноги? Сапоги вон, грязь. Правда?
— Ничего. Я положу тебе тряпку. Где ты пропадал?
— Где рыбак пропадает? В море. Не пропал!
— Нет, не пропал, — радовалась она. — Садись.
— А рыбу куда?
— Клади на стол.
Он уселся, табуретка под ним заскрипела и покосилась, мать постелила на стол свою клеенку с желтыми квадратиками, а он развязал внушительный узел.
— Это камбала. Вкусно жарить. Это — маленькая — салака. Тоже вкусно жарить. Еще вкусней коптить. Я тебе принесу копченую.
— Ой, куда мне? Этой хватит! Сколько тебе за нее?
Он посмотрел долгим взглядом, не переставая улыбаться.
— Зачем, мама? Я так принес. Мне денег не надо.
— Как не надо?
— Еще спросишь — я обижусь, уйду. И никогда не приду. Не надо, мама.
Она хотела сказать, что у нее есть деньги, но ничего не сказала, а вернулась из кухни с тарелкой щей. Эрик, осторожно согнувшись над ее кроватью, рассматривал фотографии с загнутыми уголками, приколотые к стене.
— Это кто? Внук это называется?
— Нет, правнук. На следующий год поеду провожать его в школу, повезу портфель.
— Ого!
— Да, большой уже.
— Хороший парень.
— Да… Красивый. Умный. Стихов знает много. Ему прочтут, а он уже запомнил, тут же повторяет.
— Ого!
— Ну а будет ли хорошим… вырастет — узнаем.
— А это, мама?
— Это мои дети.
— Все?
— Все мои. После войны съехались, снялись вместе.
— Порядок. Еще совсем молодые.
— Теперь уж нет… Садись, остынет. Любишь щи?
— Я щи люблю, — твердо сказал он и потряс в воздухе сжатым кулаком, уходя на кухню мыть руки, а когда попробовал, закрыл глаза, втянул голову в плечи и замычал от удовольствия: — Ма-ма! О-хо-хо! У нас так не умеют щи варить.
— Не хвали, а ешь. Нарочно хвалишь.
— Я — нарочно? Честное слово, нет. Честное слово, мама.
— На второе у меня только гречневая каша. Я мясом не увлекаюсь.
— С мясом у нас затруднения, — сказал Эрик, вытирая губы. — Коров держат для молока, и то не все. Мы рыбу ловим. Морской закон. Моря много, рыбы много. Давайте камбалу пожарим?
— Так ее чистить надо!
— Я помогу.
Он надел ее фартук, выбрал нож поострей и стал быстро орудовать на кухонном столе, отрезая камбале голову, косо вспарывая брюшко и выгребая оттуда внутренности. Он хорошо промыл рыбу и сложил в эмалированную миску. Она тем временем снова развела огонь в плите, накалила сковородку, налила в нее масла.
— Наше море богатое, — говорил Эрик. — Зови сюда всех детей. Рыбы хватит.
— Рыбы-то хватит, — отвечала она, — а их не дозовешься. Заняты. Некогда. А всех вместе, наверное, никогда уж и не соберу. Разъехались кто куда. И много их у меня.
— А я один живу, — сказал Эрик, все так же улыбаясь.
Она положила камбалу на сковородку и выпрямилась.
— Совсем один?
— Мать с отцом немцы расстреляли. К ней фашист приставал, офицер. Отец хотел убить его, ударил этим… как зовут? Которым капусту рубят…
— Секачкой.
— Точно. Ударил секачкой, сильно ранил… Их вместе сразу увезли, расстреляли; не знаю, где лежат… Мне тогда было два года… Меня стал дедушка растить, — снова сбился он. — Кормил, и учил, и все… Он умер, когда я в армии служил.
— Дедушка?
Эрик кивнул головой, начавшей рано лысеть со лба, оттого и лоб казался таким высоким.
— Похоронили здесь. Сестра из Риги приезжала. Дедушку закопала и дом продала. Она думала, я сюда не вернусь. А я вернулся, мама.
— Родная сестра?
— Да-да, Гуна. Близко живет, а редко приезжает. Совсем не приезжает иногда целый год. А! — Эрик махнул рукой. — Мама! Камбала подгорит!
За столом он спросил, издалека посчитав пальцем ее детей на фотографии.
— Шесть?
— Шестеро. Целых шестеро, Эрик, — улыбнулась она.
— И все целые?
— Все. Слава богу.
— А папа?
— А вот папа у них погиб.
— На фронте?
— Нет, грузы везли на фронт. Папа у них был строгий и веселый. Придешь еще, я тебе о нем расскажу, послушаешь, если будет интересно. Такие люди редко встречаются. Таких теперь не найти… Ох, как он меня ревновал! Не приведи господи! Я красивой была.