удается совершить самоубийство, хотя их и заставляют спать с руками поверх одеяла, чтобы они тайком себя не задушили или не вскрыли ногтями вены на запястьях. Может, Бродская покончила с собой. А может, его ложь заключается совсем в другом, и она все еще жива. Может, она по-прежнему здесь, на Лубянке, и ни в чем не признается. Волков мог ей сказать: «Вот показания Алексеева. Конечно, он вас сдал. Так что вам больше нет смысла запираться».
Ему хочется верить, что она жива, но он чувствует, что, скорее всего, это не так. По какой-то причине они не допрашивают его в полную силу. Несколько бессонных ночей на конвейере и побои — не в счет. Они не применяли к нему пыток. Охранники дали ему понять, что он пока еще легко отделался. Они намекали ему на то, что происходит в подвалах: «Там тебя пропустят через мясорубку», «Ты знаешь, что такое стоячий карцер? Тебе очень повезет, если ты этого так и не узнаешь».
«Постарайся не думать, что могло происходить до того, как она умерла. Она умерла, и для нее все кончилось». Но если бы не он, Бродская вообще не имела бы отношения к этому делу. Он попросил ее сделать биопсию, и она согласилась. А после — ампутация.
«Операцию проведет доктор Бродская, Юра. Она хороший врач. Ты ее видел, это она брала у тебя биопсию. Помнишь, у нее волосы собраны в узел на затылке, и она носит очки». — «Она мне не нравится. Папа сказал, она еврейка».
— Она была хорошим хирургом, — говорит Андрей.
Лицо Волкова перекашивается. Он наклоняется вперед, высоко поднимает папку и с размаху бьет ею по столу.
— Не думай, что я стану тебя защищать! — орет он.
На лбу у Волкова выступает пот. Он бы хотел, чтобы все они умерли, потому что его сын умирает. Андрей его понимает.
— Это Бродская предложила ампутацию, — говорит Волков. — Она и тебя убедила.
Он предлагает Андрею путь к отступлению. Или только делает вид, чтобы Андрей ухватился за этот шанс и сам себя предал?
— Это был единственный возможный способ лечения, — произносит Андрей. — Любой другой хирург принял бы то же решение.
— Лечение? Эту бойню ты называешь «лечением»? Мой сын из-за этого умирает.
По краям поля зрения Андрея сгущается чернота. Прямо перед собой он пока видит свет. Он все еще видит лицо Волкова и слышит его голос. Делает глубокий медленный вдох. Он не собирается падать в обморок. Надо бы низко опустить голову, но Волков может счесть это признанием вины.
— Я слышал об этом. Простите, мне очень жаль.
— Жаль? За что ты извиняешься, если ни в чем не виноват?
— Я не в этом смысле.
Голос Волкова двоится эхом.
— Я доверял тебе. Я тебя выбрал.
— Мы сделали все, что могли. Иногда этого недостаточно.
— Я доверял тебе. Лучше бы я убил его сам, прежде чем позволил вашим мясникам приблизиться к нему со своими ножами и пилами. Нужно было сразу забрать его домой. — После длительного молчания Волков тихо произносит: — Он был идеальным.
Пухлые пальчики, которые Волков щекотал, когда Юра был младенцем. Розовые после купания маленькие ножки, пинающие воздух. Волков заходит, отпускает няню, берет ребенка и подбрасывает его на коленке. Он такой сильный! Малыш смеется вместе с папой. Идеально!
Андрей едва может пошевелить губами, они онемели и похолодели. Чернота сдвигается от периферии к центру его зрения, но посредине все еще туннель, через который ему видно Волкова. Чернота не совсем черная, у нее есть текстура. Он видит Волкова сквозь нее. А потом он исчезает из поля зрения Андрея.
Голос Волкова доносится откуда-то со стороны окна.
— Они колют ему седативные. Так он скорее умрет, зато не будет слишком страдать. Таков был мой выбор.
Андрей опускает голову. Теперь чернота находится внизу и устремляется вверх. Его охватывает страх смерти.
— Простите, — говорит он вслух. — Я не могу…
Он все еще слышит Волкова. Быстрые шаги по деревянным половицам. Рука берет его за подбородок и приподнимает голову. Теперь Андрей ничего не видит. Только чувствует тепло руки Волкова на своей ледяной коже.
— Ты что-то принял, — говорит Волков.
Андрей слышит, как открывается дверь и голос Волкова, теперь издалека, громко требует: «Приведите врача. Немедленно!» А потом снова звук поспешных шагов и захлопнувшейся двери.
Какое-то время он отсутствовал, а теперь вернулся. Он снова видит свет. Кашляет, потому что нашатырь обжигает горло. Кто-то считает его пульс. Кто-то с резким голосом, не Волков, спрашивает: «Вы приняли яд?»
— Где, — говорит Андрей, тяжело ворочая языком, не помещающимся во рту, — я мог бы взять яд?
Врач оттягивает Андрею веки, чтобы проверить зрачки. Быстро и тщательно он полностью обследует Андрея, как ветеринар, осматривающий лошадь.
— Жить будет, — заключает он. — Всего лишь кратковременная потеря сознания.
Он ничего не говорит о черепно-мозговой травме. Это не его работа. Ему всего лишь нужно подтвердить, что заключенного можно продолжать допрашивать. Черные пологи колышутся вокруг головы Андрея. «Будешь умирать, так все и будет. Запомни».
Эта мысль приносит ему облегчение. Пока еще он не умирает. Банальная синкопа, теперь он снова пришел в себя.
— У него нет никаких внешних признаков отравления, — говорит врач, предположительно Волкову.
На границе поля зрения Андрея чернота продолжает рассеиваться, как рвущиеся ветхие тряпки. Сквозь них видна более плотная тень, постепенно снова сгущающаяся в Волкова.
— Раз с ним все в порядке, — говорит Волков, — вы можете идти.
Доктор быстро собирает свои инструменты, не глядя ни на Андрея, ни на Волкова, и идет к двери. Андрей облизывает губы. Нет смысла просить его о помощи. Он не врач, а бездушная машина. Должно быть, сейчас их штампуют на конвейере.
— Пей, — говорит Волков, протягивая ему стакан воды. — Мы еще не закончили.
Андрей пьет медленными глотками. Вода смачивает язык, скатывается в горло. Пока он не распробовал ее вкус, не сознавал, как сильно мучился от жажды. Он мог бы припасть к берегу ручья и лакать из него, как