принесла мне облегчения. Рей махнул на прощание и шагнул в лифт, но я, внезапно для самой себя, схватила его за рукав.
— А можно… можно мне зайти к нему домой? У меня остался ключ.
Он замер, недоумённо смотря через плечо.
— Можно, но с какой целью?
— Там… там часть моих вещей…
С едва заметным неудовольствием Рей высвободил рукав и отпрянул.
— Конечно, госпожа Овертон, — холодно говорил он, пока дверцы лифта медленно закрывались. — Теперь та квартира никому не принадлежит. Делайте что хотите.
Когда я спустилась, Кир уже стоял у лестницы, и в его взгляде читалось беспокойство. Петер ёрзал на диване, ему было не то неуютно, не то неудобно. Вид он имел удручённый.
— Спасибо, ребят, что сходили со мной, — улыбнулась я, надеясь разрядить обстановку. — Одной мне было бы не по себе.
— Ерунда, — смутился Кир. — Ты уже закончила?
— Думаю, да.
С того злосчастного дня квартира оставалась прежней. Почему-то я ждала, что каждый мой след, каждое напоминание обо мне будут уничтожены, затёрты, смыты вместе с пылью. Но никто не спал в мансарде после меня, и цветочные горшки всё также теснились у окна в гостиной. Прошлое было словно законсервировано здесь. И всё равно я не питала к квартире неприязни или страха, напротив, мне нравились её целость, нетронутость, этакое ещё не утратившее жизни оцепенение, её камерность и гармоничная ветхость, сохранявшие былое тепло. Они существовали вне контекста, вне чьей-либо истории, что могла бы их очернить.
— Не хочется уходить, — вздохнула я.
— Спешить некуда, — сказал Кир. — Можем побыть здесь подольше.
Я переступила с ноги на ногу, вслушиваясь в скрип паркета. Провела пальцами по шероховатым корешкам стоявших на полке книг.
— Нет, не стоит. Иначе я никогда отсюда не уйду.
Кир понимающе кивнул.
Мы покинули квартиру и дошли до ближайшего парка, где я с чистой совестью выбросила ключ в реку. Вспомнилось, что Юлиан однажды приводил меня сюда, поздним летним вечером. Казавшийся волшебным тогда, при дневном свете парк не представлял из себя ничего особенного — его заурядность разочаровывала. Мы не стали там задерживаться.
Мария встретила нас у крыльца агентства. Наверное, увидела в окно, как мы шли от трамвайной остановки. Бросив лишь пару приветственных слов, она повела нас к машине.
Тьярна преображалась. Люди, даже долгой бессолнечной зимой не терявшие радостного настроя, теперь, с наступлением весны, воспрянули духом, и город снова стал праздничным. На клумбах и в вазонах высадили цветы, в фонтаны подали воду. Я смотрела на поблескивающие медные шпили, острыми вершинами стремящиеся в небо, и думала, как разгорится к лету их сияние, как наберёт силу звенящий уличный шум и жизнь будет бурно кипеть до первых холодов. Только я этого уже не застану.
В салоне повисло молчание. Солнце не разгоняло печаль, лишь скрашивало её, делало лёгкой, почти невесомой. Было не ко времени спокойно.
— Рыцари точно за нами не следят? — спросил вдруг Петер.
— Точно, — ответила Мария. — Марта достаточно убедительно сыграла на инспекции. Да и план с переездом, похоже, сработал.
— Слава богу.
Мы выехали за черту города и свернули с шоссе. Поодаль вдоль дороги протекала река, полноводная, тёмная — солнце рассыпалось по поверхности воды бледными, едва видимыми бликами. В её медленном течении было что-то одновременно пугающее и завораживающее.
Вскоре в стороне замаячил знакомый силуэт смотровой вышки. Поравнявшись с ней, Мария остановила машину на обочине.
Сквозь густой покров жёлтой прошлогодней травы, вымоченной снегом и дождём, уже пробивалась молодая зелень. Сапоги хлюпали по сырой земле. Но я с наслаждением вслушивалась в это хлюпанье, в хлёсткие удары стеблей по ногам, вглядывалась в бесконечную высоту голубого неба, безупречно прекрасного. Ветер приносил упоительно сладкий запах реки. С каждым шагом, с каждым следующим вдохом я полнилась силами и воодушевлением, полнилась любовью, и та огромная пустота внутри, которую прежде я проклинала и ненавидела, теперь казалась величайшим благом — ведь она могла вместить так много.
И боли тоже нашлось в ней место. Я стояла перед вышкой, боясь обернуться. Слова и фразы, мысленно отрепетированные бессчётное число раз, заученные до автоматизма, были не те, неправильные, их невозможно было произнести, невозможно было даже повторить про себя. Наверное, они чувствовали то же самое.
— Ну, — я наконец повернулась к ним, — вот и всё. Здесь мы расстаёмся.
К горлу подступил ком. Порыв ветра пронёсся между нами, словно проведя черту.
— Тебе уже пора? — неуверенно спросил Кир. — Может, задержишься хоть на пару минут? Мария, у нас ведь ещё есть время?
— Есть, есть, — вздохнула она. — Но не увлекайтесь. Вам дай волю — и уговорите бедную Марту остаться до завтра, а потом до послезавтра, до мая, до лета. — Мария устало махнула рукой. — У вас пять минут.
Кир подошёл ближе, отвёл взгляд, перевёл на меня и снова отвёл, неловко молча, переминаясь с ноги на ногу. Петер не сдвинулся с места.
— Чёрт. Выторговал время, и даже не знаю, что сказать. Из всего того, что хочется.
— Угу, — кивнула я. — Всего сказать не получится.
Кир улыбнулся, не печально, но с таким пронзительным сожалением, что у меня заныло в груди.
— Вроде только вчера познакомились, и вот ты уже уходишь. Раньше нас. По правде, мне даже обидно, совсем немного, но всё же. Надо лучше стараться, да? — Он покосился на Петера, стоявшего в стороне. — Мы обязательно догоним тебя.