Читать интересную книгу Диомед, сын Тидея - Андрей Валентинов

...И что интересно, не один я такой умный. Там, за холмами, Любимчик окопался. Думал я навестить рыжего... раздумал, Эвриала к нему направил.

В общем, все при деле, один я уже второй день по Авлиде благовонной брожу. Брожу, все еще не верю. Три года! Дий Подземный, три года! Три года – и три дня. Ну, пусть пять, пусть даже неделя! Эх, Медуза-прабабка, горазда ты шутки шутить!

Конечно, ванакт аргивянский не просто так, от шатра к шатру, по Авлиде слоняется. Ведь скоро доведется этих гуляк через море волочь, прямиком к Крепкостенной! Ну и запустил Атрид воинство! А ежели разбегаться начнут?

– Эй, гуляй по кругу чаша!

Здесь, в Авлиде, Троя наша!

Эвона! Эвона!

Ну вот!

В первый же день, когда носатый молниями отгремел, бросился я вепрем Эрифманским к Менелаеву шатру. Да только пуст шатер оказался. Лишь вечером корабли белокурого в песок загаженный ткнулись. Не утерпел я, не стал ждать, пока сходни сбросят, за борт черный схватился, подтянулся, на доски смоленые палубные животом упал...

Весь последний месяц я думал, что я Менелаю скажу. И как скажу! Ведь доверял я ему, белокурому. Ведь не мальчишка он – третий воевода! Как же он мог приказ мой не выполнить, Пергам Мисийский бросить? Ну ладно, провалился в Тартар его братец носатый, но он-то, Менелай, что делал эти три года?

Оказалось, не три года – тоже три дня. Три дня назад Менелай из Пергама ушел. И не я лишился языка – он, когда ванакта аргивянского, Диомеда Дурную Собаку, в Авлиде узрел. Ведь Дурная Собака должна к Хаттусе рваться, к сердцу царства Хеттийского...

Вот так. Три дня.

А в общем, все просто оказалось. Утром, когда в Пергаме увидели, что пропал Диомед, сгинул невесть куда, прилетела на легких крыльях Паника-дочка. Кто-то (уж не Любимчик ли?) заорал, что боги покарают ахейцев за язву безневинного Телефа Гераклида, потом пошло обычное: «Предали! Окружают!»...

Почернел белокурый. Стыдно парню – не справился. Да сквозь стыд иное проступает, недоуменное. Ты-то, мол, Диомед, чего здесь делаешь? Где же твоя Хаттуса, Диомед-хвастун? Где же твой план победный, Диомед-воевода?

И что расскажешь в ответ? Про Аскалон, про Кеми байку сплетешь? Прошел-де я, великий Дамед-ванака, всю Азию за два дня, а на третий сюда вернулся? Не сказал, понятно. Промолчал. Бродить ушел по Авлиде-Тартару.

Бродить, песенки про Диомеда-слепца слушать, сочувственным речам внимать, что, мол, плохи у тебя, Тидид, оказались кормчие, морского пути в Трою не знают...

– Да не виноват ты, Тидид, не горюй! Кормчий твой виноват, да еще темно было. Мне тоже Троя померещилась...

Ну, уважил Любимчик! Посочувствовал! Не хотел я с Одиссем Лаэртидом, верховным жрецом Гекатомбы, видеться. А уж говорить совсем не хотел. Но куда денешься? Нос к носу столкнулись. Налетел на меня рыжий, волосы торчком, язык на плече... Забегался! Не сидится ему!

– Я... Когда брат твой погиб, не успел сказать... Жалко Ферсандра! Хороший он парень был! Жалко... Знаешь, и Протесилай погиб, сразу при высадке...

– Угу...

Хоронили уже три года назад Иолая-Копейщика, как раз в Пергаме. Видать, решил Одиссей его еще раз на костер отправить. Ну, чем ему не угодил Чужедушец?

– Ты... Ты... Ты какой-то не такой, Диомед! Неласковый...

На это и отвечать не стал. Неласковый, ласковый – дулька я ему, что ли? Поглядел я рыжему-бесстыжему прямо в глаза, хотел все как есть рубануть, от души. И кто он такой, и кому служит, и про пифос варенья и корзину печенья. Хотел – да не сказал. Что толку? Был у меня когда-то друг...

Бродят по Авлиде-Тартару знакомые тени, улыбаются, хмурятся, языки чешут, языки вином полощут. Видать, обвалился Белый Утес, иссохла Лета, не теряют больше души память, с ними она, память, и кажется им, что только миг прошел, как прошелестели крылья Таната Жестокосердного.

Бродят тени...

– Долго буду жить! Ох, долго!

Смеется Протесилай Чужедушец, по песку горячему ерзает. Смеется, бок ногтями дерет, там, где рана пергамская коркой запеклась. Смеется, да только мне не смешно. Да только прежними остаются глаза – холодными, неулыбчивыми.

Чужими.

– А знаешь, только сейчас сообразил, – невпопад замечаю я. – Мы же с тобой вроде как братья двоюродные. Или троюродные...

Словно тряпкой смахнули смех с его губ. Блеснули чужие глаза.

– Ты прав, Диомед, сын Тидея Непрощенного, племянник Деяниры Удавленницы. Иолай Ификлид – твой троюродный брат.

Так сказал, что даже переспрашивать расхотелось. А надо бы! Иолай Ификлид – мой троюродный брат... А Чужедушец, простите, кто?

И вновь почудилось, что на меня смотрит Вечность...

– Значит, Гекатомба состоится? – говорю я Вечности.

– Значит... – откликается эхо в Тартаре.

– Но ведь что-то сделать можно?

– Можно... – соглашается эхо.

Равнодушно-чужедушно соглашается. Что ему мы, людишки-хлебоеды, этому эху, этой Вечности? Встал я, песок с хитона отряхнул...

– Погоди, Тидид! Кое-что сделать можно. ОНИ не решатся сразу встать с нами лицом к лицу. ОНИ будут воевать чужими руками, человеческими. И пока это так, мы почти на равных.

Иным стал его голос, загустел, силой налился. И будто уже не Вечность говорит со мной, а кто-то другой, знакомый.

– Но ОНИ нетерпеливы, ОНИ жаждут, ИХ Грибницы сохнут. Настанет день, когда ОНИ сами начнут убивать нас. И тогда начнется последний бой, последняя битва...

Чужим, не своим голосом говорил Чужедушец – дяди Геракла голосом...

«Вы – последние, и битва, которая вам предстоит, – тоже последняя. Ну и что? И боги не вечны... Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее, – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится. Иди, не бойся!..»

– Последняя битва, – повторил я. – Армагеддон...

– Армагеддон, – согласился голос дяди Геракла. – Троя – наш Армагеддон, мальчик.

Бродят тени по Авлиде-Тартару. Бродит меж ними тень-Диомед. Хуже! Даже тени не осталось от прежнего Диомеда, и ошибаются встречные, когда поклон отдают или поцелуем щеку слюнявят. В Аргосе, на Поле Камней, Диомед. Возле Фив, на окровавленной пустоши Диомед. На пепелище Хаттусы. У ворот Аскалона. Нет уже мальчишки с Глубокой улицы, нет эпигона-победителя, нет Дамеда-ванаки. Вернулся уже не я, кто-то иной, незнакомый. Спросить бы, да только у кого такое спросишь?

А если все-таки...

Он стоял на самом берегу, один, в съехавшем на одно плечо черном плаще. Стоял, не оглядывался. Смотрел. Вперед смотрел, где за морской зеленью лежала неровная серая тень.

– Эвбея, – не повернув головы, заметил он, когда я коснулся его плеча. – Родина. Так близко...

Сегодня он не улыбался, Паламед Навплид. Исчезла дурацкая маска, съехала, упала с лица. Хотелось пошутить – три дня, мол, дома не был, а уже тоскуешь, пухлый? Хотелось... расхотелось...

– Сколько времени прошло, Диомед? На самом деле?

Я не удивился. Сияющий Третьего Шага. Третий Шаг – Шаг богов.

Он слушал молча, даже не кивал. Наконец повернулся.

– Агамемнон служит ИМ, даже не понимая этого. Мой родич Одиссей назвал цену, и его купили. Я думал, что с НИМИ можно иначе... на равных. Я был дураком, Тидид. Мы умрем. Я не вернусь...

И вновь хотелось пошутить, ободрить, ведь последнее дело – думать о смерти перед походом. Да только не шутилось. Совсем рядом, за неширокой морской зеленью, лежала его страна. Наверное, так еще страшнее, чем если родина – за тридевять земель.

– Третий Шаг, – вздохнул я. – Ты должен помочь мне сделать Третий Шаг, Сияющий! Тогда, быть может, мы будем с НИМИ на равных.

Долго молчал Паламед Эвбеец. Наконец дернулось плечо под черным плащом.

– Ты его уже сделал, Тидид. Давно...

Бродят по Авлиде-Тартару тени. Бродит меж ними тень-Диомед. Милосердна нынче Лета, ледяная река. Не отбивает память, бодрит только. И кажется теням, что бесконечен день этот, безначален. А о том, что будет завтра, не думается, ибо не будет у теней этого «завтра», поэтому не спешат тени, не торопятся. Здесь их Троя, здесь их битва.

Откупоривай пифосы, отбивай горлышки у амфор, вынимай кленовые пробки из бурдюков!.. Так и воюем, так и бродим. День, другой... пятый.

Впрочем, бродят не все.

Сфенела Капанида, басилея Аргоса, я нашел под худосочной оливой. Так себе деревце, только до пояса богоравного Анаксагорида тенью покрыть сподобилось. Но все равно – хорошо. Особенно ежели глаза зажмуришь. Особенно ежели рот раззявишь. Раззявишь – а тебя орешками кормят. Лесными.

Жрет Капанид орешки, жмурится, а юнец толстозадый (ох, знакомый юнец!) знай себе старается. Скорлупу лущит, богоравного тешит...

– Еще, Деипил, – басит богоравный. – Еще, голубчик!

И тут словно упала пелена. Сгинул Тартар, налились плотью тени.

Очнулся.

Очнулся, по сторонам посмотрел, на лагерь благовонный, на могилу войска бестолковую, дураком Агамемноном вырытую. Какая война, какая Троя? Если уже такие, как Капанид...

– Басилей Сфенел, встать!!!

Разлетелись по грязному песку орехи лесные, несъеденные...