Воцарилось молчание; Фердинанд не испытывал потребности вдаваться в объяснения. Все и так было ясно, и это не причиняло ему страданий. Адель, поднявшись на цыпочки, малевала широкими мазками, освещая на картине небо; с минуту поглядев на нее, Фердинанд нагнулся к Ренкену и сказал с неподдельной гордостью:
— Знаете ли, мой милый, она гораздо сильнее меня… О, какое мастерство! Какая техника!
Когда Ренкен, донельзя возмущенный, спускался с лестницы, он разговаривал вслух сам с собой:
— Еще один отпетый!.. Она не допустит его до полного падения, но никогда уже не позволит ему воспарить. Он — пропащий человек.
IV
Прошло несколько лет. Сурдисы купили в Меркере маленький домик, с садом, выходящим на городской бульвар. Вначале они приезжали туда на летние месяцы в июле и августе, спасаясь от парижской духоты.
Для них это было как бы всегда готовое убежище. Но мало-помалу они стали жить там более продолжительное время, и по мере того, как они устраивались в Меркере, Париж становился для них все менее необходим.
Дом был очень тесен, и они построили в саду просторную мастерскую, которая вскоре обросла множеством пристроек. Теперь они ездили в Париж как бы на каникулы — на два или три зимних месяца, не больше.
Они обосновались в Меркере; в Париже у них было только временное пристанище на улице Клиши, в их собственном доме.
Это переселение в провинцию совершилось само собой, без заранее обдуманного плана. Когда знакомые выражали им свое удивление, Адель ссылалась на пошатнувшееся здоровье Фердинанда; послушать ее, так сна принуждена была уступить необходимости поместить своего мужа в благоприятную обстановку, он ведь так нуждался в покое и свежем воздухе.
На самом же деле она удовлетворяла свое давнишнее желание, осуществляла свою самую сокровенную мечту. Когда молоденькой девушкой она глядела часами на сырую мостовую площади Коллежа, то, предаваясь бурной фантазии, видела себя в Париже в ореоле славы, упивалась громкими аплодисментами, популярностью своего прославленного имени; но грезы возвращали ее всегда обратно, в Меркер, и самым сладостным ей представлялось почтительное изумление здешних обитателей перед достигнутым ею величием.
Здесь она родилась, здесь зародились ее мечты о славе; никакие почести, оказанные ей в салонах Парижа, не удовлетворяли ее тщеславие так сильно, как оцепенелое почтение меркерских кумушек, торчавших у дверей своих домов, когда она проходила мимо них под руку с мужем.
Она навсегда осталась мещанкой и провинциалкой. При каждой новой победе ее прежде всего интересовало, что об этом думают в ее маленьком городке. При возвращении в Меркер сердце ее радостно трепетало; только там она испытывала подлинное опьянение своей известностью, сравнивая ее с той безвестностью, в которой раньше влачила здесь существование. Мать ее умерла уже десять лет тому назад. Адель возвращалась в Меркер только для того, чтобы пережить ощущения своей юности — окунуться в эту замороженную жизнь, где она так долго прозябала.
Тем временем слава Фердинанда Сурдиса достигла предела. К пятидесяти годам художник получил все возможные почести, все возможные знаки отличия, все существующие медали, кресты и титулы. Он был кавалером ордена Почетного легиона и уже несколько лет состоял членом Академии.
Только его материальное благосостояние могло еще расти, так как пресса и та уже истощила свои хвалы. Сложились готовые формулы, которые обычно служили для восхваления его таланта: его называли плодовитым мастером, утонченным чародеем, покорителем сердец.
Но все это, казалось, уже не трогало Сурдиса, он стал ко всему равнодушен и относился к своей славе как к старому, надоевшему платью. Когда он проходил по городу, сгорбленный, с безучастным, потухшим взглядом, жители Меркера не могли прийти в себя от почтительного изумления, они с трудом представляли себе, как этот спокойный усталый господин мог наделать столько шума в столице.
Теперь уже всем было известно, что г-жа Сурдис помогает своему мужу писать картины. У нее была репутация бой-бабы, несмотря на ее малый рост и чрезмерную полноту. Вызывало всеобщее удивление, что такая тучная женщина весь день топчется на ногах перед мольбертом. Знатоки утверждали, что тут все дело в привычке.
Сотрудничество жены не только не вредило Фердинанду в общественном мнении, но даже еще увеличивало всеобщее уважение к нему.
Адель с присущим ей тактом поняла, что не следует показывать, насколько она превзошла своего мужа; подпись оставалась за ним, он был как бы конституционным монархом, который царит, не управляя.
Собственных произведений г-жи Сурдис никто не оценил бы, тогда как произведения Фердинанда Сурдиса, сделанные ею, сохраняли все свое влияние и на публику и на критику.
Она сама неизменно выказывала восхищение перед своим мужем, и самым удивительным было то, что восхищалась она чистосердечно.
Хотя Фердинанд все реже и реже прикасался к кисти, она видела в нем творца всех тех произведений, которые были написаны ею почти без его участия.
В слиянии их талантов ей принадлежала господствующая роль — она вторглась в его творчество и почти изгнала его, но тем не менее она не чувствовала себя самостоятельной; она заместила его, но он слился с нею, он как бы вошел в ее плоть и кровь. Результат был чудовищен.
Показывая свои произведения, она говорила посетителям: «Это писал Фердинанд, Фердинанд собирается сделать то-то», — даже в тех случаях, когда Фердинанд не прикасался и даже не думал прикоснуться к тому, над чем она работала.
Она не терпела никакой критики, она выходила из себя при мысли, что возможны какие-либо сомнения в гениальности Фердинанда. Она была великолепна в порыве своей непоколебимой веры; ни ревность обманутой женщины, ни отвращение и презрение к его распутству никогда не могли уничтожить в ней высокого представления о великом художнике, которого она любила в своем муже; она преклонялась перед ним даже и тогда, когда художник дошел до полного упадка и она вынуждена была подменять его творчество своей работой, чтобы избежать банкротства.
Только ее трогательная наивность, ее нежное и вместе с тем гордое ослепление помогали Фердинанду переносить тяжесть сознания своего бессилия. Он тоже говорил: «Моя картина, мое произведение», — не задумываясь, как мало было им вложено труда в полотна, которые он подписывал своим именем.
Все это совершалось между ними как-то естественно, он нисколько не ревновал ее к своему творчеству, которое она у него похитила, наоборот — он двух слов не мог вымолвить, не восхваляя ее. Он повторял все то же, что сказал когда-то Ренкену:
— Клянусь вам, она талантливее меня… Рисунок для меня чертовски трудная вещь, а она, не задумываясь, одним штрихом достигает сходства… О, вы не представляете себе, какое у нее мастерство! Этому нельзя научиться. Это природный дар.
Ему отвечали снисходительной улыбкой, считая его похвалы жене — комплиментами влюбленного мужа.
Если же кто-нибудь, признавая все достоинства г-жи Сурдис, осмеливался усомниться в ее таланте, Фердинанд буквально выходил из себя и пускался в длинные рассуждения о темпераменте, о технике, о форме и кончал неизменно криком:
— Повторяю вам, ее мастерство выше моего! Просто удивительно, что никто не хочет мне поверить!
Супруги жили в полном согласии. Со временем возраст и плохое состояние здоровья утихомирили Фердинанда. Он уже не мог напиваться — его желудок расстраивался от малейшего излишества.
Только женщины еще смущали его покой; им овладевали иногда порывы безумия, длившиеся два или три дня.
Впрочем, после окончательного переселения в Меркер обстоятельства их жизни принудили его сохранять супружескую верность. Адель могла теперь опасаться только его грубых наскоков на служанок. Она решила впредь нанимать только самых уродливых, что не мешало Фердинанду волочиться за ними, если только они не протестовали. Иногда его охватывало такое физическое возбуждение, что для удовлетворения своей извращенности он готов был все вокруг себя уничтожить.
Адель принимала свои меры — она рассчитывала прислугу всякий раз, когда замечала, что у той завязываются слишком близкие отношения с хозяином.
Фердинанд после этого чувствовал себя пристыженным, по крайней мере, на целую неделю. Все это до старости разжигало пламя их супружеской любви. Адель неизменно обожала своего мужа, чудовищно ревновала его, но никогда не проявляла перед ним свою ревность; когда она, рассчитав очередную служанку, впадала в обычную ужасающую молчаливость, он стремился получить ее прощение, всячески выражая ей свою покорность и нежность. Тогда она всецело владела им. Он был совсем изможден, пожелтел, лицо испещряли глубокие морщины, но борода все еще отливала золотом, она стала светлее, но не седела и делала его похожим на стареющего бога, позолоченного очарованием ушедшей молодости.