Читать интересную книгу Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена - Эмиль Золя

— Нет, нет, ничего… пустяки… — бормотал Фердинанд.

Целый час сидел он так, тупо уставившись на свое полотно, где он уже ничего не мог различить. Все смешалось в его помутившемся сознании. Его творение представлялось ему жалким и бессмысленным нагромождением нелепостей. Он чувствовал себя беспомощным, слабым, как ребенок, совершенно бессильным упорядочить это месиво красок. Потом, когда сумерки, сгущаясь, скрыли от него полотно, когда все — даже самые яркие тона — погрузилось в темноту, как в небытие, подавленный безысходной тоской, он почувствовал, что умирает. И он разразился громкими рыданиями.

— Ты плачешь, я ведь чувствую, — повторяла молодая женщина, коснувшись руками его лица, по которому катились обильные слезы. — Ты страдаешь?

На этот раз он не в состоянии был ответить. Рыдания душили его. Тогда, забыв о своем глухом сопротивлении, сдаваясь перед охватившей ее жалостью к этому несчастному, который осознал всю безнадежность своего положения, она по-матерински прижала его в темноте к своей груди. Это было банкротство.

III

На следующий день Фердинанд должен был уйти из дому после завтрака. Вернувшись через два часа, он, как всегда, погрузился в созерцание своего полотна. Вдруг он воскликнул:

— Послушай! Кто это работал над моей картиной?

С левой стороны полотна кто-то закончил уголок неба и крону дерева. Адель, склонившись над столом, делала вид, что поглощена работой над одной из своих акварелей; она ответила не сразу.

— Кто же мог позволить себе это? — скорее удивленным, чем рассерженным тоном продолжал он. — Уж не Ренкен ли?

— Нет, — сказала наконец Адель, не поднимая головы. — Это я забавлялась… Только фон… какое это имеет значение…

Фердинанд принужденно засмеялся.

— Вот как! Значит, ты уже сотрудничаешь со мной? Колорит вполне подходит, только вот там надо приглушить свет.

— Где это? — спросила она, вставая из-за стола. — А, на этой ветке.

Адель взяла кисть и исправила, как он сказал. Он наблюдал за ней. Через несколько минут он начал советовать ей, что надо делать, как учитель — ученику, а она слушала и продолжала писать небо. Более определенного объяснения между ними не последовало, но было ясно и без слов, что Адель берется закончить фон картины. Срок истекал, надо было торопиться. Фердинанд лгал, сказываясь больным, а она вела себя так, как будто не замечала его лжи.

— Так как я болен, — повторял он каждую минуту, — твоя помощь очень облегчает дело… Фон не имеет решающего значения…

С тех пор он привык видеть ее за работой перед своим мольбертом. Время от времени он вставал с кушетки, подходил к ней, зевая, и делал какое-нибудь замечание, иногда даже настаивал, чтобы она переделала тот или иной кусок.

Он был очень требователен в роли учителя.

На другой день, ссылаясь на усиливающееся недомогание, Фердинанд решил, что Адель может работать над фоном до того, как он закончит передний план: это, говорил он, облегчит ему работу, он яснее увидит, что еще не завершено, и дело пойдет быстрее.

Целую неделю Фердинанд бездельничал, подолгу спал на кушетке, в то время когда его жена, как всегда молчаливо, простаивала с утра до вечера перед мольбертом.

Наконец он решился и принялся за передний план.

Но он заставлял ее стоять подле него; и когда он терял терпение, она ободряла его, заканчивала едва намеченные им детали.

Часто Адель отправляла мужа подышать свежим воздухом в Люксембургский сад. Ведь ему нездоровится, он должен щадить свои силы, ему вредно приходить в возбуждение, нежно уговаривала она его.

Оставшись одна, она наверстывала время, работая с чисто женским упорством, не стесняясь захватывать и передний план.

Фердинанд был в таком изнеможении, что не замечал, как подвигалась ее работа в его отсутствие, или, во всяком случае, не говорил об этом, — как будто думал, что картина движется вперед сама собой.

В две недели «Озеро» было закончено.

Но Адель не была удовлетворена результатом своих усилий. Она прекрасно понимала, что чего-то недостает. Когда Фердинанд, вполне успокоившись, нашел, что картина превосходна, она приняла его заявление холодно и неодобрительно покачала головой.

— Чего ж ты хочешь в конце концов? — вспылил Фердинанд. — Не убиваться же нам над ней.

Адель хотела, чтобы в картине проявилась его творческая индивидуальность. Ей понадобилось все ее неистощимое терпение, вся ее воля для того, чтобы совершить чудо и вдохнуть в него энергию.

Еще одну неделю она неотступно мучила его, разжигая в нем былое горение. Она не выпускала его из дому, опьяняла и воодушевляла своими восторгами.

Когда она чувствовала, что он воспламеняется, она насильно вкладывала кисть в его руку и держала его часами перед мольбертом, изыскивая все новые средства — ласками, лестью, спорами — поддерживать в нем творческое возбуждение.

Таким образом она заставила Фердинанда переписать всю картину; вновь обретенными мощными мазками он преобразил живопись Адели — внес в картину ту непосредственность таланта, которой не хватало ее мастерству. Это было почти неуловимо, но оживило все. «Озеро» стало не ремесленно выписанным полотном, но подлинным творением художника.

Радость молодой женщины была безгранична. Будущее опять улыбалось им.

Теперь она всегда будет помогать мужу, потому что длительная работа утомляет его. Помогать ему — вот в чем будет тайный смысл ее жизни; мысль, что она станет ему совершенно необходима, наполняла ее надеждой.

Однако она заставила его в шутку поклясться, что он никому не расскажет об ее участии в работе над картиной; ведь сделала она так ничтожно мало, и разговор об этом будет только понапрасну смущать ее.

Фердинанд с удивлением согласился. Он не только не чувствовал зависти к ее таланту, по, напротив, говорил всем, что она лучше, чем он, владеет мастерством живописца, и это соответствовало истине.

Когда Ренкен пришел посмотреть «Озеро», он буквально онемел. Потом очень искренне начал восхвалять своего молодого друга:

— Безусловно, мастерство здесь выше, чем в «Прогулке», — говорил он, — здесь достигнута невообразимая легкость и тонкость в передаче воздуха, и первый план приобретает благодаря этому невероятную выразительность… Да, да, очень хорошо, очень оригинально…

Он явно был поражен, но не говорил о подлинной причине своего изумления. Этот дьявольский Фердинанд совершенно сбивает его с толку; никогда Ренкен не предполагал, что Фердинанд может до такой степени овладеть мастерством, в картине появилось еще нечто совсем новое, чего никак нельзя было от него ожидать.

И все же он предпочитал «Прогулку», хотя и не говорил об этом вслух. «Прогулка» была сделана небрежнее, со многими шероховатостями, но там была печать ничем не стесняемой индивидуальности. В «Озере» талант художника окреп и развился, и тем не менее в новом произведении не было того обаяния, что в первом; тут чувствовалась банальность ремесленных навыков, стремление к красивости, почти слащавость. Эти мысли не мешали Ренкену повторять, уходя:

— Поразительно, мой милый… Вы будете иметь сногсшибательный успех.

Он не ошибся. Успех «Озера» превзошел успех «Прогулки». Женщины просто млели от восторга. Картина представлялась им верхом изящества. Коляски катились в солнечных лучах, солнце отражалось на колесах, прелестно одетые фигурки выделялись светлыми пятнами на зелени леса — все это пленяло зрителей, которые привыкли смотреть на живопись как на ювелирную работу.

Более строгие ценители, те, кто требует от художественного произведения силы воздействия и художественной правды, были пленены зрелым мастерством, глубоким знанием приемов живописи, изысканной техникой.

Картине была присуща какая-то особая, несколько претенциозная грация, и она-то, главным образом, покоряла публику. Все отзывы сошлись на том, что Фердинанд Сурдис достиг в своей новой работе еще большего совершенства.

Только один-единственный критик, человек резкий, которого все ненавидели за то, что он открыто говорит правду, осмелился заявить, что если художник будет продолжать усложнять и одновременно смягчать свою манеру письма, то не пройдет и пяти лет, как он окончательно погубит свой выдающийся талант.

На улице д’Асса царила радость. Это уже не была неожиданная радость первого успеха, но чувство уверенности в окончательном признании художника, который попал теперь в ряды первоклассных мастеров современности.

К тому же материальное благосостояние Сурдисов упрочилось, заказы сыпались со всех сторон, даже самые маленькие этюды художника раскупались нарасхват — их оспаривали друг у друга, не жалея никаких денег; приходилось опять приниматься за работу.