— Доктор Ридпат, я умел улаживать подобные дела, когда вы еще корпели над своим дипломом.
— Уверен, что умели, Адольф. Сыграем после в лаунболл?
— Хорошо, Эрик, спасибо.
— А потом пообедаем. Зенобия будет вас ждать. Я заеду за вами в морг.
— Извините, не могу. Иду со своим ассистентом на оргию к мэру.
— Ничего страшного. Зенобия тоже не пропустит первый бал фиесты — пойдем все вместе. Так что приводите и ее.
— Не ее, а его.
— Эрик, вас не угнетает собственный цинизм? Он сатир, а не гусыня.
— Тем лучше. Когда на закате начнется фиеста, Зенобия оценит любую галантную фривольность с его стороны — лишь бы кости не поломал.
Из их дурацкой болтовни я уяснила одно: это не Ныо-Ливер-пуль. В Нью-Ливерпуле не празднуют никакой фиесты — а в местном фестивале, похоже, сочетаются мюнхенский Fasching[54] и карнавал в Рио с легкой примесью тюремного бунта. Итак, это не Нью-Ливерпуль. Остается определить, что это за город, что за планета, что за год и что за вселенная. А там надо подумать и о себе. Одежда. Деньги. Социальное положение. И как попасть домой. Но я не волновалась. Пока плоть еще не остыла и кишечник работает регулярно, прочие проблемы второстепенны и преходящи.
Двое докторов продолжали вышучивать друг друга, и я вдруг осознала, что еще ни слова не слышала на галакте. И даже на испанге. Они говорили на английском с резким выговором моего детства, а их словарь и идиомы тоже напомнили мне родной Миссури.
Морин, не смеши людей.
Пока лакеи готовились вынести тело (теперь это было просто нечто, завернутое в пыльные покрывала), судебный медик (или коронер?) взял сопроводительную карту, подписанную гостиничным врачом, и они оба собрались уходить. Я остановила местного доктора:
— Доктор Ридпат?
— Да? Что, мисс?
— Меня зовут Морин Джонсон Лонг. Вы служите в этом отеле, не так ли?
— В некотором роде. У меня здесь кабинет, и я лечу гостей отеля, когда необходимо. Вам нужно на прием? Я тороплюсь.
— Только один вопрос, доктор. Как в этом отеле можно связаться с кем-нибудь из плоти и крови? Мне отвечают одни только болваны-роботы, а я здесь, видите ли, без одежды и без денег.
Доктор пожал плечами.
— Кто-нибудь непременно явится, как только я доложу о смерти судьи Хардейкра. Беспокоитесь о своем гонораре? Почему бы вам не позвонить в агентство, которое вас к нему отправило? У судьи там, я думаю, открыт текущий счет.
— Но, доктор, я не проститутка — хотя этот вывод, наверное, напрашивается сам собой.
Он так высоко вздернул правую бровь, что зачес надо лбом дрогнул, и заговорил о другом:
— Какой красивый котик.
Я не сразу поняла, что это относится к моему четвероногому спутнику. Котик он, безусловно, красивый — огненно-рыжий котище (под цвет моих волос) в яркую тигровую полоску. Им восхищаются не в первой вселенной.
— Спасибо, сэр. Его зовут Пиксель, он кот-путешественник. Пиксель, это доктор Ридпат.
Доктор поднес палец к розовому кошачьему носику.
— Здорово, Пиксель.
Пиксель проявил понимание (он не всегда проявляет его, будучи котом с твердыми принципами). Но тут он обнюхал протянутый палец и лизнул его.
Доктор расплылся в улыбке, а когда Пиксель счел, что ритуальный поцелуй длится достаточно долго, убрал свой палец.
— Чудный мальчик. Где вы его взяли?
— На Терциусе.
— Где этот Терциус? В Канаде? Вы говорите, что нужны деньги — сколько возьмете за Пикселя? Наличными? Моя девчушка прямо влюбится в него.
Я не стала мошенничать. Могла бы, но не стала. Пикселя нельзя продать — он не останется у нового хозяина, этого кота и запереть невозможно. Каменные стены для него не тюрьма[55].
— Прошу прощения, но я не могу его продать — это не мой кот. Он из семьи моего внука — одного из моих внуков. А Колин и Хейзел никогда бы не продали его, да и не смогли бы — Пиксель им тоже не принадлежит. Он никому не принадлежит. Пиксель — свободный гражданин.
— Вот как? А может, я сумею его подкупить? Что скажешь, Пиксель? Много конской печенки, свежая рыба, кошачьи консервы — все, что захочешь. Вокруг полно сговорчивых кошечек, а твои запальные свечи мы трогать не станем. Ну как?
Пиксель дернулся, что означало «пусти меня», и я послушалась. Он обнюхал докторские ноги, потерся о них и недоверчиво спросил:
— Да нну-у?
— Соглашайтесь, — сказал мне доктор. — Кажется, я его завоевал.
— Не ручаюсь, доктор. Пиксель любит путешествовать, но всегда возвращается к моему внуку — полковнику Колину Кемпбеллу — и к его жене Хейзел.
Доктор в первый раз посмотрел на меня как следует.
— Внук-полковник? Мисс, да у вас галлюцинации.
Я взглянула на себя его глазами. На Терциусе перед отъездом Иштар подвергла меня усиленной терапии — мне тогда было пятьдесят два — а Галахад перестарался с косметическим освежением. Он предпочитает видеть женщин юными, особенно рыжих. И моих дочек-близнецов постоянно держит в подростковом возрасте. Теперь мы с ними выглядим как тройняшки. Галахад — безобразник. Он самый любимый мой муж, после Теодора, но я никому этого не показываю.
— Галлюцинации? Возможно, — согласилась я. — Я не знаю, где нахожусь, не знаю, какой сегодня день, не знаю, куда делись мои вещи и кошелек, не знаю, как здесь оказалась — знаю только, что ехала на иррелевантобусе в Нью-Ливерпуль и с нами произошла какая-то авария. Не будь со мной Пикселя, я бы сомневалась, что я — это я.
Доктор Ридпат нагнулся к Пикселю, и тот позволил взять себя на руки.
— На чем, говорите, вы ехали?
— На межвселенском транспорте Бэрроу, из Бундока на Теллус Терциус, вторая параллель времени, 2149 год по галактическому летоисчислению или 4368 по григорианскому, если вам так проще. Направлялась я в Нью-Ливерпуль, тоже во вторую параллель, где у меня было задание. Но что-то не сработало.
— Так-так. И у вас есть внук-полковник?
— Да, сэр.
— Сколько же вам лет?
— Смотря как считать, доктор. Родилась я на Земле, во второй параллели, четвертого июля 1882 года. Я жила там до 1982-го, сто лет без двух недель, а потом перебралась на Терциус, где меня омолодили. Было это пятьдесят два года назад по моему личному времени, а недавно со мной провели усиленный курс и сделали меня моложе, чем следовало бы, — я предпочитаю быть зрелой женщиной, а не девчонкой. Но у меня действительно есть внуки — много внуков.
— Интересно. Может быть, пройдем в мой кабинет?
— Вы думаете, я не в своем уме?
Доктор ответил не сразу:
— Скажем лучше так: кто-то из нас галлюцинирует. Тесты покажут, кто именно. И потом, моя медсестра, отличающаяся крайним цинизмом, без всяких тестов раскусит, у кого из нас крыша поехала. Пойдемте?
— Конечно. Спасибо вам, сэр. Только мне сначала надо что-нибудь надеть на себя, иначе я не смогу никуда выйти. (Впрочем, так ли это? У тех людей, что недавно здесь толпились, видимо, другие понятия о «непристойном виде», чем в Миссури моего детства. А у нас на Терциусе ходить нагишом у себя дома — в порядке вещей, в общественных местах нагота тоже не вызывает волнений. Все равно как если бы кто-нибудь пришел на свадьбу в комбинезоне: не совсем обычно, но ничего особенного.)
— Зачем? Ведь фестиваль вот-вот начнется.
— Фестиваль? Доктор, я все время пытаюсь объяснить вам, что я здесь чужая.
— Скоро начнется наш самый большой праздник. Официально он открывается на закате, но многие могут и не дождаться. Сейчас на нашем бульваре уже немало голых и пьяных ищет себе партнеров.
— Партнеров? Для чего? — с притворной наивностью спросила я. Оргии не по мне. Все эти локти и коленки…
— А вы как думаете — для чего? Это праздник плодородия, дорогая моя, праздник в честь обильного роста плодов земных — и животов. Сейчас все девственницы, которые еще остались в нашем славном городе, сидят под замком. Но по дороге в кабинет с вами ничего не случится… а потом я найду вам что-нибудь из одежды. Комбинезон, сестринскую форму — все равно что. Ну как, подходит?
— Да, доктор, спасибо.
— На вашем месте, чтобы уж совсем не беспокоиться, я бы взял в ванной купальное полотенце и сделал из него кафтан. Если успеете за три минуты. Не копайтесь, милочка, мне пора к станку.
— Слушаюсь! — и я нырнула в ванную. Это была настоящая ванная — не освежитель. Обшаривая номер в поисках одежды, я видела там стопку турецких полотенец. Теперь я выбрала два потолще и развернула одно из них. Эврика! Прямо пончо богатого латиноамериканца, футов шесть в длину и три в ширину. Взяв из аптечки лезвие, я прорезала посредине дырку для головы. А теперь найти бы, чем подпоясаться.
Пока я этим занималась, из фена для волос появилась человеческая голова — женская и довольно красивая. Тела не было. Случись это в мою первую сотню лет, я бы подскочила, но теперь голограммы для меня — дело привычное.