Быстро входит Михаил Темрюкович. Он бледен, дорогая шуба на нем накинута на одно плечо. Марья Темрюковна, оставив струны, вскрикивает.
Марья. Брат!
Михаил Темрюкович. Государыня, прости, я с челобитьем…
Марья. Девы, отойдите.
Девушки отходят в глубину спальни.
Михаил Темрюкович (полувытаскивает саблю из ножен). Сестра, взгляни.
Марья. Кровь! Чья?
Михаил Темрюкович. Наскочили на меня холопы княгини Ефросиньи Старицкой.
Марья (расширяя глаза, страстно). Где?
Михаил Темрюкович. На Воздвиженке. С ножами, да много их… Стремянного моего стащили с коня, задавили. Одного я зарубил, да не стал более биться, ушел через мост.
Марья (изумленно). Не стал биться?
Михаил Темрюкович. Сестра, заступись перед государем. К нему уж побежали с оговором на меня…
Марья. Ах, враги, враги! Что ни день – смелее, наглее. Трус ты, Михаила, тебе бы наехать на людишек, да саблей их, да конем потоптать. Ах, руки мои слабые!
Михаил Темрюкович. Сестра, плохо в Москве… Боярские холопы да площадные подьячие грамоты на базарах мечут, а где и кричат, что ливонская война проклята богом, теперь-де три короля на нас поднялись, царскому войску тех королей не побить, а будто уж началось: большой полк князя Курбского пропал весь…
Марья. Ложь! Тебе, Мишка, стыдно грязь площадную ко мне заносить!..
Михаил Темрюкович. Сестра, где сейчас Андрей Курбский?
Марья. Курбский? – в Ливонии…
Михаил Темрюкович. В Ливонии ли? А может, в Литве? Говорят, он тайные письма прислал в Москву князьям, боярам…
Марья. Слушать тебя не хочу! Дурак ты! Князь Курбский нам верный слуга и друг…
Михаил Темрюкович. Экая ты горячая… Ох, смутно… Вчерась последний стрелецкий полк ушел в Ливонию… Около государя нас кучка осталась… Зарежут нас в Москве, как баранов… Сестра, слушай… В Москве шепчут, что-де стоит только взорвать пороховую башню, что в Китай-городе, у государя пушечного зелья не будет, и тогда войне конец… И как-де подожгут пороховую башню – с этого-де и начнется резня…
Марья. Ты подлинно пьян, Мишка… Государю только на Лобное место выйти да очами повести, перед его очами грозными Москва упадет ниц…
Михаил Темрюкович. Упадет ли? Сестра, ведь на площадях кричат, что ты – всему зараза, ты-де царя волшбой извела и разума лишила…
Марья. Я его волшбой извела, разума лишила! Враги, враги! Уж меня с мужем моим разлучают. Каждую ночь Иванушко мой придет, бедный, обнимет жарко. А проснусь среди ночи – и нет его на постели. Одна до утра мечусь, как наложница.
Михаил Темрюкович. А где же спит государь?
Марья. Где читает, пишет – там и спит, одинешенек, на лавке. Подремлет до первых петухов и уж зовет дьяка Висковатого или дьяка Фуникова и думает с ними. С лица осунулся, глаза провалились. Прежде ел много и вино пил, теперь – чуть ущипнет хлеба – и сыт…
Голос за дверью. Пусти меня к ней, пусти, холоп!
Марья Темрюковна снова садится на стул, берет тар, перебирая струны, оборачивается к девушкам.
Марья.
Ты приди, приди, ладо милое,Ладо милое, желанный мой…
Девушки.
В темной улице, в переулочкеЗаждалась я, дева, соскучилась.Снег летучий мне щеки выщипал,Белу грудь мою злой мороз остудил.
Врывается Ефросинья Старицкая. С посохом, в шубе, с порога кланяется царице.
Ефросинья. К тебе, государыня.
Марья. Что поздно пожаловала, я – почивать отхожу.
Ефросинья. Мне во дворец двери не заказаны. А ты все песни поешь? По нашему-то обычаю тебе на ночь надо богу лбом стучать.
Марья. Перечить мне будешь – опалюсь гневом.
Ефросинья. На мужнину-то тетку? Не бывало этого, не в обычае. (Села плотно на стул.) Челом не бью, прости, ноги слабы. Пожалуй меня, царица, я к тебе с обидой.
Марья. Тебя не жалую, Ефросинья Ивановна, не с добром приходишь, – глазами шаришь по углам, как мышь, да по Москве ссору плетешь…
Ефросинья. Спасибо тебе, государыня, что меня мышью обозвала. Да берите меня, да казните меня! Утянули нашу честь, – батюшки, что же это!
Марья (гневно). Пришла на моего брата жаловаться? Он – вон – стоит, бей на него челом.
Ефросинья (увидела Михаила Темрюковича, всплеснула толстыми руками, тихо заголосила). Ох, ох, святые заступники, как зрит-то он на меня, разбойник, душегуб. Да как жива-то я еще, батюшки!
Марья. Девы, прочь идите, спать ложитесь.
Девушки уходят.
Михаил Темрюкович (Ефросинье). Что же ты, – говори на меня, облыгай.
Ефросинья. Не вращай, батюшка, бельмами, не испугаюсь. (Царице.) Братец твой да с товарищами: с князем Афонькой Вяземским, да с князем Андрейкой Овцыным, да с князем Васькой Темкиным, да с Ванькой Зубатовым, да с Сашкой Суворовым – всю Москву разбили. А этот их атаман, – лютой пардус.
Михаил Темрюкович. Врет.
Марья. Молчи, пусть она скажет.
Ефросинья. Горячего вина напьются да, как бесы, кресты-то с шеи рвут и прочь мечут, и давай по Москве гонять, народ саблями сечь, конями топтать!
Михаил Темрюкович. Врет, старая чертовка!
Ефросинья. Да я ему и говорить не дам. В кабаках кругом задолжал. По Суконным рядам с товарищами пойдет, – купчишки-то лавки закрывают, бегут кто куда. Смущение в народе. А он, знай, похваляется: я – царский шурин, мне только царице шепнуть. Царская казна – моя казна.
Марья (гневно, брату). Говорил? Оправдывайся…
Ефросинья. Рта ему не дам раскрыть. Да ты, что ли, не слышала воплей-то на Воздвиженке, как они моих верных людей били, меня, старую, из саней вытащили в сугроб.
Михаил Темрюкович. Ох, змея, врет!
Ефросинья. На истине Евангелие поцелую. (Слезает со стула и бьет челом.) Государыня, выдай мне головой Мишку Темрюкова, разбойника, и товарищей его, воров, душегубов.
Михаил Темрюкович. Государыня, здесь измена явная. Они замыслили, чтобы около государя ни одной верной сабли не осталось.
Ефросинья. Врешь, гордый пес!
Михаил Темрюкович. Вели пытать ее и меня! Под пыткой скажем правду.
Ефросинья. Палачом меня не пугай, наезжий черкес.
Михаил Темрюкович. Вели нас вести в застенок.
Входит царь Иван. Он мрачен, угрюм. Останавливается перед Михаилом Темрюковичем. До половины вытаскивает его саблю, усмехается.
Иван. Гуляка, пьяница, дурак, прямой дурак. (Подходит к Ефросинье.) Обесчестили тебя, бедная. Мишкиной головы просишь?
Ефросинья. От вдовьей слабости, государь, уж лишнее что сказала, – ты не гневайся.
Иван. Погоди, не такое еще вам всем будет бесчестие. Как черви капустные, пропадете. Слушал я тебя за дверью – душа изныла. Волчица овцеобразная.
Ефросинья. Батюшка, государь, да что ты… Я, может, сдуру покричала маленько.
Иван. Скоро, скоро поставлю вам в Москве земскую волю. Тогда и не маленько покричите. Пошла прочь!
Ефросинья. Ахти, я глупая, ахти, неумелая! Прости, государь, прости, государыня. (Торопливо ушла.)
Царь Иван опять ходит, опустив голову.
Иван. Славу державы моей доверил ему… Могутность воинскую вручил… Тайные думы мои сказывал ему просто… Уж и не знаю… Чарой его обнес, что ли? Шубейкой его, убогого, не пожаловал? Грозил ему? Не помню. Отступил он от Ревеля, простояв до зимы напрасно, – я ногти с досады грыз, а ему отписал так-то ласково, отечески. Что он томил наше войско без славы, я и то ему простил, щадя его гордыню.
Марья. Прилег бы ты, ладо мое, дай – сапожки сниму…
Иван (дико). Заплатил мне за все… Ехидны ядом изъязвил он мое сердце. Ум мутится!.. Больней не мог он ужалить меня…
Марья (гладит ему голову). Ладо мое, затихни. Я здесь, с тобой. Просияй. Вымолви, кто твой обидчик?
Михаил Темрюкович (гремя саблей, вращая глазами и усами). Кто обидел тебя? Имя скажи.
Иван. Андрей Курбский бежал от нас. Отъехал к польскому королю.
Марья. Ладо мое, то – добро для нас, – Курбский был вором, собакой, от века дышал на тебя изменой…
Иван. Позором нашим купил себе отъезд… Под Невелем, уговорясь, дал разбить себя гетману Радзивиллу… Войско утопил в болотах. Сам одвуконь бежал… За все то польский король ему – на место ярославских-то вотчин – город Ковель жалует с уездами… Воля ему теперь без моей узды… Княжи стародедовским обычаем. Томлюсь – казни ему не придумаю… (Вынимает из кармана свиток.) С Васькой Шибановым эпистолию мне прислал вместе с Васькиной головой… (Тыча пальцем в свиток.) «Почто, царь, отнял у князей святое право отъезда вольного и царство русское затворил, аки адову твердыню…» Ему царство наше – адова твердыня! А уж я-то – сатана – на московских пустошах пью кровь человечью!.. А он-то за королевским столом меды пьет, гордый ростиславич, а меды покажутся кислы – в Германию отъедет и дважды отечество продаст… «Почто, царь, поморил еси казнями многими единородных княжат от роду великого Владимира, кого твой дед и отец еще не разграбили и не казнили?..» Каких княжат? Выдай мне их, Андрей, поименно… Да мы и без него пальцем в окошко все их дворы пересчитаем… Вот они, вон, – крыши медные… Стонут княжата! Служба им – неволя! Неохота в кольчугу влезать – брюхо толсто… Ах, бедные! Дремать бы им немятежно по вотчинам своим! Да царь-то, с совестью прокажённой, хочет царство свое в одной своей руке держать, рабам своим не давать над собой властвовать… Противно разуму сие… Это ли православие пресветлое? – мне быть под властью рабов! Я есмь русская земля! Почто я казни на них воздвиг! А я еще казней на них не воздвигал… Еще не воспалился разум мой…