Иван. Спасибо, девица, что дала моему дорожному коню испить воды полоцкой.
Пожилой купец (указывая на расстеленное перед конем сукно). Государь, здравствуй на много лет, входи в город с миром и любовью.
Иван. Спасибо, торговые люди добрые, что постлали моему коню красную дорогу.
Татарские царевичи ведут коня по сукну и останавливаются. Из глубины выходят Грязной, воевода Д в о й н а – без шлема, с опущенной головой; несколько рыцарей несут польские и литовские знамена и на щите – ключи от города.
(Гневно.) Воевода Двойна, зачем с оружием встал против нас! Иль похваляешься, как мышь, льва победить? Раб лукавый, безумный, оберегал от нас похищенную землю нашу дедовскую и кровь нашу пролил!
Двойна. Государь, я верно служил моему королю Сигизмунду Августу, я исполнил долг…
Иван. Подай мне ключи от города.
Двойна замешкался, закрыл лицо, вздрагивая плечами. Грязной взял щит с ключами и поднес ему. Двойна взял ключи.
(Негромко, внятно.) На коленях, на коленях подай ключи владыке и царю земли русской.
Литавры, рога. Склоняются знамена.
Картина пятая
Моленная в доме у княгини Ефросиньи Старицкой. Лампада и свечи перед множеством икон. На стуле из рыбьего зуба[179] сидит митрополит Филипп, усталый, опустив голову. Около него – Владимир Андреевич, Репнин, Оболенский-Овчина и все князья, кто был в третьей картине. Входит Ефросинья. Кланяется митрополиту и князьям.
Ефросинья. Володимир, все ли в сборе?
Владимир Андреевич. Все, матушка.
Оболенский. Все, все пришли, кого государь за бороду хватал, – обиды помним крепко…
Ефросинья. Нет с нами одного – князя Андрея Михайловича Курбского… Нарочного посылала к нему в Ливонию, да он сказался недосугом, – города, вишь, воюет государю Ивану Васильевичу. Государь от тех городов спесью раздувается, а нам – слезы…
Репнин (Филиппу). От слез глаза вытекли. Москва-то уж не наша, Кремль уж не наш… Во дворце ведьма сидит, Марья Темрюковна. Крови нашей жаждет. Не сыта. Филипп, ты поверх глядишь, ты под ноги погляди, – крови-то уж по щиколотку, как бы нашей крови по колено не стало…
Оболенский (Филиппу). Знаешь, какие на Москве опалы? Каждый день дворцовые шалуны с Мишкой Темрюковым ворота ломают у опальных-та… Рюриковичей в медвежью яму сажают…
Ефросинья. Помолчите, владыке все известно… Прости, владыко, что докучаем тебе ради мирских дел… Да мимо тебя нам не думать, ты – один, наш столп древний…
Филипп. Дел мирских не бывало, мирская суета есть…
Ефросинья. Снизойди к нам. Собрались мы слезно молить тебя: разрушь крестоцелование князя Андрея Михайловича Курбского, жернов на шее его – клятва царю Ивану, сними ее.
Оболенский. Без твоего благословения князь Андрей решиться не может. Ты ему вели, чтоб он полки свои от ливонских городов повернул на Москву…
Репнин. У Ивана когти в Литве увязли… Москва пуста, последний стрелецкий полк уходит… Курбский шутя войдет в Москву-та…
Ефросинья (вытаскивая за руку Владимира Андреевича перед Филиппом). Вот он, жданный Москвой, кроткий, смиренный… По ночам личико у него светится. Спрашиваю: «Володюшка, что во сне видел?» – «Ангелов, матушка, все ангелов вижу». Ответствуй, Володимир, не врет мать?
Владимир Андреевич. Разное во сне вижу, всякое, маменька, часто и ангелов вижу…
Ефросинья. Князья, не это ли блаженство и умиление!..
Репнин. Филипп, и обвился бы сей юноша, как виноград, вокруг твоей святости…
Оболенский. А мы бы при нем расселись тихо, немятежно, Избранной радой, как в прежние-то времена…
Князья. Добро, добро, добро…
Филипп (глядя поверх). «Власть тебе даю над душами человеческими, терзай их, казни казнями многими…» Ох, не мне ли ты уготовил терзание и казнь… Где пресветлая тишина моя? Где чистота моя, невиноватость моя? Уж стоял, чист, у врат вечных и поворотил вспять… В грех и в смрад. (Князьям.) Что вы хотите от меня, безжалостные? Взять грехи ваши на себя и обременить совесть мою? Вопию: отступите, отыдите от меня прочь…
Ефросинья. Пустое! К твоей святости пятна не пристанет, Филипп… (Князьям.) Сходите кто-нибудь, скличьте Козлова, он в сенях стоит. (Филиппу.) Князя Курбского постельничий[180] Юрка Козлов прибежал из-под Полоцка с великими вестями. Выслушай его, владыка.
Входит Козлов в крестьянском армяке, в лаптях. Низко всем кланяется, встряхивает волосами, останавливается перед Филиппом.
Целуй крест у владыки – говорить правду.
Козлов (целует крест наперсный у Филиппа, который подставляет ему Владимир Андреевич). Целую крест на правде, не покривить в слове ни в едином.
Ефросинья. Говори.
Козлов. Короли польский, свейский и датский, великий гетман литовский и великий магистр ордена Ливонского встают войной[181] на царя Ивана, негодуя на дерзостные замыслы его. Но к вам, князьям и боярам, у них злобы никакой нет. Буди на Москве царь иной – смирный и старозаветный – будут у них с Москвой дружба и мир…
Ефросинья. Стыда нечего таить – мы не крест на верность целовали царю Ивану, а хвост бесовский.
Князья. Истинно, истинно…
Оболенский. Филипп, одним своим словом раз-рении: мир или войну…
Репнин. Мир, чтобы сиротам-то, вдовам-то сухие куски слезами не обливать…
Филипп. О, совесть… Горько нам плакать с тобой. (Владимиру Андреевичу.) Подойди. (Крестит и целует его в голову.)
Князья. Целование дал Володимиру…
Ефросинья. Аминь… И второе благословение, владыка, – князю Курбскому… Вот грамотка ему от тебя… Приложи перстень к печати… Козлов ему отвезет…
Козлов. Коней загоню насмерть – через два дня доставлю моему господину…
Ефросинья. Приложи перстень.
Оболенский. Стукни вот тут в воск…
Князья. Приложи перстень, владыка…
Владимир Андреевич (услышав тяжелые шаги). Матушка, поостерегитесь.
Входит М а л ю т а. Все отшатываются от Филиппа. Малюта подходит к нему под благословение. Оборачивается к князьям и глядит на них с недоверием, с подозрением.
Ефросинья. Опоздал, батюшка, митрополит вечерню отслужил, мы отстояли… Милости прошу в столовую избу, ужинать…
Малюта. Ужинать тебе одной придется, Ефросинья Ивановна… Владыка Филипп, и вы, князья, и ты, князь Владимир, собирайтесь в поход. Государь идет из Полоцка с победой и большим полоном. Ночевать будет в Коломне. Быть вам во сретенье государя без отговора… А тебе, Филипп, придется перед государем печаловаться[182] за князя Андрея Михайловича Курбского… Такая беда с ним случилась, с прославленным-то воеводой, – руками разведешь… Глупость или измена… (Внезапно – Козлову.) А ты что за человек?
Козлов начинает мычать, трястись, кричать дурным голосом.
Ефросинья. Юродивый, Юрко, вслед за митрополичьим возком прибежал, – божий человек… Малюта. Сумнительно…
Картина шестая
Глубокая арка крепостных ворот, тускло освещенная висячим фонарем. Воет ветер. В глубине, куда едва достигает свет, копошатся два человека. Они отходят от этого места. Один из них, Козлов Юрий Всеволодович, вытирает руки о полу кафтана. Другой, Шибанов, идет впереди него к низкому отверстию в толще арки и со скрипом отворяет железную дверцу.
Шибанов. Спускайся, князь Андрей Михайлович.
Появляется Курбский с фонарем в руке. Он без шапки, в дорожной шубе.
Шапочку-то забыл, что ли, впопыхах, – надень мою, холопью, сделай милость…
Курбский. Где стража?
Козлов. А вон, лежат спокойно, двое…
Шибанов. А которая стража на стенах, не услышат – ишь вьюга как кричит, угрюмая, ливонская…
Курбский. Кони где мои?
Козлов. Кони стоят в овраге, недалече… Все припасено в сумах переметных,[183] будь без сомнения… Да и скакать нам только ночь, на заре будем у поляков…
Шибанов. Князюшка, а грамоту охранную королевскую не забыл?
Курбский. Шапку одну только забыл… Юрий Всеволодович, так ли я поступаю? Непривычно мне – спросонья, натянув шубенку, бежать в ночь, как вору. Как в омут головой…
Козлов. А лучше будет, Андрей Михайлович, когда тебя в простых санях, закованна, в Москву повезут? Да придет к тебе в застенок худородный тиран зубы скалить. Решайся… Отворять ворота?