ответила она, поднимая глаза на Ксандера от заваривающегося чая. – А что? Он не говорил варить именно зелье какое-нибудь или ритуал творить. Просто «из имеющегося». Кофе имелось. Он посмеялся и принял.
– Когда я пришел, он ещё посмеивался, – кивнул Ксандер. – Но сказал, что ничего не поделаешь, это тоже преобразование, всё законно.
– А что, так можно было? – подал голос Франсуа де Шалэ, отчаянно пытавшийся использовать последние часы, чтобы ещё что-то запомнить, и даже покачивавшийся от усердия над каким-то томом, как на молитве. – Святая Жанна, помилуй меня! А у меня теперь пересдача…
– Это можно тому, кто первый сообразит, – сочувственно качнул головой фламандец.
– Ты тоже сообразил?
– Я бы так легко не отделался, – резонно возразил Ксандер.
– А у тебя что было? – поинтересовалась Мишель, как всегда в элегантном шарфике и вертевшая учебник в руках с такой небрежностью, как будто это был взятый от скуки модный журнал. Впечатление было обманчивое, Одиль знала: зелёные глаза полу-ундины даже прищурились слегка, текст она проглядывала напряжённо и внимательно.
– Я сварил сон, – спокойно ответил Ксандер.
Ответом ему были два горестно-завистливых вздоха: один – от Франсуа и второй – от Марты, сидевшей в уединенном уголку и тоже что-то читавшей, закрыв глаза и шевеля губами. Перед ней лежали два пирожка, про которые она явно уже забыла. Одиль вздыхать не стала, но улыбнулась ему и уважительно кивнула: это было нелегко. Её в варке разнообразных бальзамов и конкоктов вытягивали аккуратность и тщательность, на курсе она была не из худших, но сны ей удавались раз из пяти. Ксандер улыбнулся ей в ответ: в этом деле он себе цену знал.
Несмотря на обеденное время, в столовой Башни Воды их однокурсников было маловато – должно быть, бегали по экзаменам, включая Адриано. Брата Одиль увидела, бредя сюда после своего последнего экзамена – артефактологии; он на бегу чмокнул её в щеку и умчался к Скотту. Об успехах и неудачах, если таковые были, он рассказать не успел, но вовсе не выглядел грустным.
У тех, кто всё-таки добрался до обеда, на уме явно еда занимала последнее место. Помимо Франсуа и Марты была только Леонор, сосредоточенно рывшаяся в записных книжках и паре учебников. В какой-то момент она подняла голову и огляделась, но наткнувшись взглядом на Ксандера, снова отвела глаза.
К Ксандеру она относилась занятно, на вкус Одили. Ещё осенью, едва услышав что-то про страшные и нерушимые узы, связывавшие фламандцев и их сеньоров, Леонор вдохновилась на немедленное и горячее сочувствие, тем более что нидерландские роды постигло данное несчастье по факту войны за свободу, а те, кто стали безоговорочно их господами, были как один ненавидимыми Леонор аристократами. Но по мере учёбы проклятые доны – и доньи – оказались обычными и вполне приветившими Леонор ребятами, никаких ужасов у неё на глазах не творилось, а Ксандер совершенно сочувствия не оценил: для него она была такой же иберийкой, как и прочие. Идеалы на этом, конечно, не рухнули, но были вынуждены потесниться, и Леонор всегда при виде Ксандера чуть ёжилась от неловкости.
Одиль мельком подумала, не помочь ли ей с её поисками, но тут её опередил незадолго до того вошедший Педро.
– Что ищешь? – поинтересовался он негромко.
– Да ту теорию о множественности миров, которую, помнишь, мы с тобой находили, – отозвалась она, отбрасывая в сторону очередную тетрадку.
– Давай помогу, – присел он в соседнее кресло. – Это было у Оригена, и…
Одиль не стала дальше вслушиваться, это было неважно. Скорее занятно было то, как бездумно Леонор пододвинула ему половину своей кучи бумаг, и как привычно он стал проглядывать её блокноты, не запинаясь на ужасающем почерке. В какой-то момент к ним подошла и подсела Мишель, тоже начав разбирать записи, и Леонор ей безмятежно кивнула. Этого можно было ожидать, этих двоих Одиль видела порой вместе и тому не удивлялась: из всех девочек, пожалуй, одну Леонор никак не раздражала власть Мишель над противоположным полом. А вот то, что Педро только глянул на прекрасную галлийку и вновь зарылся в записи, было в самом деле необычно.
Взяв чай, Одиль подсела к Белле, которая рассеянно макала кусочки булочки в апельсиновый соус на блюде с поджаристой уткой. Одиль подругу понимала: сейчас её саму, должно быть, от усталости, от еды воротило.
– Что у тебя осталось? – поинтересовалась она.
– Символистика, – отозвалась Белла, задумчиво созерцая порядком увлажнённую булочку. – Знаешь, я даже начинаю думать, что мы зря боялись.
– С утра принесли платья, – сообщила ей Одиль. – Я засунула в гардеробную.
– Слава святой Марии Гваделупской, – выдохнула иберийка. – Я уж думала, не успеют. А так – ещё целых два дня, можно отдохнуть, отоспаться… А у тебя уже всё?
– Всё, – кивнула Одиль. К ним подсел Ксандер; в его чашке тоже что-то дымилось, а на уставленный яствами стол он посмотрел с таким сомнением, словно не понимал, зачем это всё вообще людям в жизни нужно. – У тебя как, Молчаливый?
– Всё, – эхом отозвался он.
– Завидую, – сказала Белла, но спокойно. – У меня…
– Донья Инес!
Леонор вскочила на ноги – так, что пнула низенький столик, на котором расположилась её куча литературы, и он бы перевернулся, если бы Педро его не подхватил, сам вставая. Белла встала следующей, правда, куда менее порывисто; встал, конечно, и Ксандер. Мишель осталась сидеть, но просияла – той улыбкой, которая наверняка умиляла взрослых всю её жизнь. Одиль тоже не стала вставать, тем более что Инес де Кастро обратила им один кивок на всех и короткое приветствие, прежде чем отвела Леонор в сторону.
– Донья Инес лично приехала за Леонор? – тихо поинтересовался Ксандер, снова садясь рядом с Одилью. – Не рано ли?
– Ничего странного не вижу, – отозвалась Белла, сев обратно и вернувшись к обмакиванию кусочка булочки в соус. – Не увозит же она её посреди экзаменов и до бала.
– Может быть, что-то случилось у Леонор в семье, – заметила Одиль. Лицо Леонор было напряжённым, но не похоже было, чтобы слова доньи Инес сильно углубили складку между её нахмуренными бровями, и за своей пентаграммой она пока не тянулась. – В любом случае, экзамены-то она должна сдать.
Насколько было известно им, семья Леонор на данный момент сводилась к одному человеку – её матери; остальные – отец и дядя с женой и детьми – исчезли в огне гражданской войны. Отец, как-то обмолвилась Леонор, и подарил ей её амулет, наказав его беречь. Она и берегла, носила не снимая, хотя и отрицала, что это был амулет – но чем она его считала, Одиль с