Читать интересную книгу Подвиг - Петр Краснов

Гдѣ ты былъ?

— Я былъ у Ястребова.

— А?.. Ну что же онъ? … Благополучно спустился? — вяло и безразлично спросилъ Нордековъ.

— Спустился, какъ и мы совершенно благополучно за Гатчиной, на прогалинѣ въ громадномъ лѣсу и работаетъ.

— Работаетъ? … Что же онъ дѣлаетъ? …

— Онъ готовитъ достойный отвѣтъ твоему незнакомцу. Онъ не отпустилъ своего аэроплана. Онъ его надежно укрылъ въ лѣсу. Завтра надъ всѣмъ Петроградомъ будутъ разбросаны листовки и призывы Братства Русской I1равды и завтра же … Впрочемъ … He буду тебѣ говорить ничего. Ты самъ скоро увидишь, какъ высока наша техника. Намъ есть чѣмъ гордиться и мы не ошиблись, когда пошли къ капитану Немо.

— Господинъ полковникъ, — доложилъ Нордекову Голубовъ, — аппаратъ готовъ, можете говорить съ Россiйскимъ островомъ.

Нордековъ, полураздѣтый укладывался въ свой гуттаперчевый мѣшокъ. Онъ завернулся въ его полы, положилъ голову на надувную подушку.

— Милый, — томнымъ, разслабленнымъ голосомъ обратился онъ къ Парчевскому. — Доложи за меня все ты. Я самъ не знаю, что нашло на меня. Я такъ ослабѣлъ. Голова не работаетъ, двухъ словъ не свяжу… — Онъ протяжно зѣвнулъ. — А какъ это мнѣ напоминаетъ наши былые маневры. Такъ и кажется, что вотъ вотъ запищитъ телефонъ и услышу донесенiе отъ заставъ, что Конно-гренадеры наступаютъ на наши посты и полевые караулы … Такъ, пожалуйста, милый, ты все слышалъ. Доложи за меня.

— Ладно … Ты вспомнилъ о телефонѣ, который будетъ тебѣ передавать донесенiе заставъ, расположенныхъ у Пелгола, Пеккоземяки со склоновъ Кирхгофа на твою штабъ квартиру у Горской … Такъ! я буду говорить изъ подъ Петербурга на таинственный Россiйскiй островъ, находящiйся въ глухомъ углу Атлантическаго океана подъ самымъ экваторомъ. He говоритъ ли это тебѣ,какъ далеко шагнула техника за эти какiе нибудь двадцать лѣтъ? Смѣю тебя увѣрить, что послѣзавтра мы покажемъ здѣсь, въ этомъ сумасшедшемъ домѣ такiя картины, что и самые буйные сумасшедшiе призадумаются.

— Далъ бы Богъ, — томно протянулъ Нордековъ. — Я попробую уснуть. Очень уже тяжко у меня на сердцѣ. Жутко и страшно … Тысячеголовая гидра навалилась на меня. И вся тысяча ея головъ — сумасшедшая.

Нордековъ накрылъ голову краями одѣяла и сквозь него слышалъ, какъ Парчевскiй бодро и смѣло говорилъ.

— Алло … Алло … Говоритъ Парчевскiй изъ подъ Петербурга, отъ деревни Коломягъ. Вчера въ двѣнадцатомъ часу ночи спустились благополучно. База устроена … Сегодня съ разсвѣтомъ Нордековъ и я ходили въ Петербургъ …

Дальше Нордековъ не слышалъ. Сонъ мягко навалился на него, заложилъ уши, и ему снился какой то громадный аппаратъ, на которомъ онъ долженъ былъ летѣть въ Персiю. Въ этомъ аппаратѣ были большiя спальни и ванныя комнаты и въ одной изъ ванныхъ комнатъ капитанъ Немо заставлялъ его вертѣть въ формѣ мороженое. Глупый былъ сонъ, но онъ разсѣивалъ и укрѣплялъ Нордекова.

XVII

Какъ это вышло потомъ никто толкомъ не могъ объяснить, но въ этотъ день, при посредствѣ ассоцiацiи Революцiонной кинематографiи по театрамъ, находящимся въ вѣдѣиiи Ленинградгубоно, по многимъ частнымъ театрамъ и даже совсѣмъ маленькимъ кинематографамъ при Домпросвѣтахъ, рабочихъ клубахъ, государственныхъ предпрiятiяхъ и учрежденiяхъ была разослана для проэкцiи фильма и все, что къ ней полагается — то есть афиши, плакаты и программы.

Такимъ образомъ было то, чего раньше не бывало: — въ «Астартѣ«, «Ампирѣ«, «Великанѣ«, «Гигантѣ«, «Колизеѣ«, «Свѣтлой Лентѣ«, «Теремкѣ«, «Демонѣ, «Домѣ красной армiи и флота», «Лѣшемъ», «Рабкорѣ«, и еще кое гдѣ шла одна и таже фильма — «Приключенiя ударника въ заграничной поѣздкѣ на пароходѣ «Украина». Ни заглавiемъ, ни внѣшнимъ видомъ, ни афишами и анонсами она никакихъ подозрѣнiй не внушала и была всюду принята съ полнымъ довѣрiемъ. На ней были клейма «Гос-кино». Она была «тонъ фильмой».

Нордековъ и Парчевскiй не безъ волненiя входили бъ громадный кинематографъ «Солейль» на проспектѣ 25-го октября противъ Гостинаго Двора.

Все тутъ было совершенно такое же, какъ въ кинематографахъ Парижа, Берлина и другихъ большихъ городовъ. У входа горѣли яркiя электрическiя вывѣски. Толпа была на улицѣ. Милицейскiй стоялъ для порядка. У кассы былъ хвостъ, въ дверяхъ давка. Громадный залъ, какъ вездѣ въ кинематографахъ былъ пестро раскрашенъ въ какомъ то дурящемъ голову кубистическомъ стилѣ. Только у публики костюмы были много проще, чѣмъ въ Европейскихъ городахъ. Толстовки, красноармейскiя гимнастерки, пиджаки на рубашкахъ безъ воротниковъ и галстуховъ, просто рубашки, простоволосыя, стриженыя дѣвицы съ голыми ногами въ башмакахъ, все это было, какъ и на улицѣ и знаменовало и бѣдность и подчеркнутое опрощенiе. И пахло не такъ чтобы хорошо: — давно не мытымъ тѣломъ, потомъ, сквернымъ табакомъ, виннымъ перегаромъ … Иногда проходила струя духовъ и душистой пудры и еще сильнѣе подчеркивала общiй дурной запахъ, шедшiй отъ Ленинградской толпы. Больше было развязности въ толпѣ, чѣмъ это привыкъ видѣть въ кинематографахъ такого рода Нордековъ. «Зощенкой пахнетъ», — шепнулъ ему на ухо Парчевскiй, котораго не покидало его хорошее настроенiе духа. Но ничего страшнаго или особеннаго не было въ этой толпѣ. Впереди Нордекова дѣвицы угощались «ирисками», отъ нихъ пахло ванилью и Нордековъ неволько вспомнилъ лекцiи полковника Субботина на Россiйскомъ островѣ.

И какъ вездѣ, когда наступила темнота, на экранѣ появились обычные заголовки названiй фирмы, авторовъ, артистовъ.

«Госкино» показывало снимки, снятые заграницей. Жизнь буржуазiи въ капиталистическихъ государствахъ, лишенныхъ большевицкаго разума и свободы.

Громкоговоритель давалъ поясненiя, иногда самъ герой фильмы вставлялъ свои рѣчи и разсказывалъ о своихъ впечатлѣнiяхъ въ городахъ Западно-европейскихъ государствъ.

«Ударникъ» рабочiй Мартынъ Галеркинъ, — онъ игралъ подъ Шарло Чаплина, — былъ оттертъ Лондонскою толпою отъ своихъ товарищей и заблудился въ Лондонѣ.

Къ великому удивленiю Нордековъ скоро призналъ въ ударникѣ никого другого, какъ Фирса Агафошкина.

Мартынъ Галеркинъ пояснилъ, что съ нимъ происходило:

— Зашелъ, граждане, въ банкъ. Даю совѣтскiе червоцы, чтобы размѣнять, значитъ, на ихнiе фунты, надо мною смѣются … He принимаютъ въ ихнемъ буржуазномъ банкѣ нашихъ трудовыхъ рабочихъ сигнацiй … Жрать охота, кругомъ рестораны, пожалуй что и почище нашихъ столовокъ, тутъ тебѣ магазины и въ нихъ — окорока, колбасы, гуси, куры, утки, откуда только все это берется? He иначе, какъ нашъ рабочiй союзъ имъ это все посылаетъ черезъ Внѣш-торгъ. Гляжу — сыръ … Ну, граждане, и до чего хитра эта самая буржуазiя на обманы. Сыръ въ колесо, разрѣзанъ пополамъ и вѣрите ли товарищи, весь онъ чисто въ дыркахъ и ѣсть въ немъ просто нечего — одна дыра. Языка ихняго я не знаю, «ни бе, ни ме», хоть и въ школѣ второй ступени обучался. Лѣзу къ нимъ: — «товарищъ», — говорю, — «укажите мнѣ дорогу на нашу краснофлотскую «Украину». Потому, какъ я ударникъ Мартынъ Галеркинъ отъ своихъ отбился, не пропадать же мнѣ съ вами. Еще и на кораблѣ, гляди, попадетъ, что такъ одинъ шатаюсь, а чѣмъ я виноватъ?» Такъ говорю, чисто даже плачу. Они мнѣ все: — «Исай, да Исай». А какой я тамъ Исай — когда я Мартынъ … Мартынъ Галеркинъ, совѣтскiй гражданинъ» … Ничего они граждане, не понимаютъ ну, чисто, несознательные буржуи …

Въ публикѣ смѣялись, сочувствовали Галеркину. Да и игралъ Фирсъ, Нордековъ даже удивлялся — съ громаднымъ природнымъ юморомъ. И ничего пока не было въ этой фильмѣ, что могло бы возбудить подозрѣнiе въ томъ, что это не совѣтская фильма.

Мартынъ Галеркинъ толкался по Лондону, стоялъ передъ витринами громадныхъ магазиновъ бѣлья и платья. Толпа сновала кругомъ и было видно, какъ она одѣта. Галеркинъ былъ въ ней пятномъ. Онъ попадалъ и въ рабочiе кварталы, и публика видѣла англiйскихъ рабочихъ, о комъ ей говорили, что они съ голода умираютъ и живутъ много хуже совѣтскихъ. Наконецъ, какой то не то англичанинъ, не то Русскiй эмигрантъ, — это было неясно въ фильмѣ, принялъ участiе въ Галеркинѣ, снабдилъ его англiйскими фунтами и узналъ для него, что «Украина» ушла во Францiю и потомъ должна пойти въ Италiю. Онъ научилъ Галеркина, какъ ему догонять свой совѣтскiй пароходъ.

Галеркинъ пустился въ свободное путешествiе. На экранѣ появились чистые, красивые пароходы, совершающiе рейсы между Дувромъ и Калэ, прекрасный Парижскiй поѣздъ и, наконецъ, Парижъ во всемъ его великолѣпiи. Публика видѣла толчею автомобилей у площади Оперы, городового со свисткомъ останавливающаго движенiе для прохода нарядной толпы пѣшеходовъ. Въ этой толпѣ, какъ завороженный шагалъ въ своей грязной толстовкѣ и въ небрежно намотанномъ на шею шарфѣ Галеркинъ. Онъ всему теперь удивлялся, но не менѣе его удивлялась тому, что видѣла, и публика.