Лишь углубившись в размышления, я смог отвлечься от нападок мух и отстранить боль; звенящая гулом множества крыльев тишина вокруг и внутри меня растворилась в мыслях, принося негу и облегчение, куда лишь подобные отголоскам звука пробивались воспоминания о боли.
Теперь я понимал, что мое время истекло. Понимал, что изменение, которое наступило сегодня — ничто. Впереди меня ждет настоящая боль и, конечно же, очень скоро я лишусь правой руки. Чтобы не думать об этом, я представлял, как возвращаются драконы и начинается хаос. С ожесточенной мстительностью мой разум рисовал, как внезапно Марк и Ночной проносятся над вершиной Гуранатана, выжигая склоны горы, деревни и порт своим похожим на вулканическое дыханием. О, как бы мне этого хотелось! Слепая ярость и жажда причинить боль переполнили меня… и я остыл. Разом заледенел от мысли о том, во что превращаю самого себя.
— Никто и никогда не должен расплачиваться за чужие ошибки, — сдержано объявил я жужжащим мухам, понимая, с облегчением, что все закончилось. Словно я успел остановиться на самом краю пропасти и отвернуться от нее.
И все же, если прилетят драконы, есть вероятность спастись. Быть может, учителя испугаются Древних и, не способные совладать с ними, приклонят колени.
Как бы не так. Гевор сказал мне: мы предоставим им другого человека или убьем. Тогда, даже если драконы появятся, меня и Мастера уничтожат в первую очередь, им не нужен такой риск.
Больше всего меня пугает готовность Лааль убить дракона. Убить дракона — как это жутко звучит, но многие охотники за славой мечтают о подобном, сидя у камина или хвастая в залах таверн. Их послушать, так сотни драконов полегли от их страшных ударов, их сапоги сшиты из драконьей чешуи, а дома украшены чучелами рогатых голов. Никого не волнует, что голова моего Мрака даже в дверь не пройдет. Разве что в самую большую, что закрывает проход во дворец Серетили. Помню эти двери: огромные, окованные железом полотна уносятся на невообразимую высоту, где сходятся в одну точку. Никакой резьбы, лишь выглаженные, вылизанные дождями доски и изгибы железа, делающие их крепче каменной стены. Эти створки так велики, что кажется, им не страшны ни тараны, ни стенобитные машины.
Сам замок внушает трепет, и все же Морской Бастион в сотню раз красивее и теплее, чем это чудовищное нагромождение гранитных плит. В Форте есть жизнь, улицы увиты плюющем, а в вазонах распускаются цветы. У маленькой швеи, что держит лавку недалеко от конюшен, в кадушке растет шелковая яблоня. Женщина тщательно обрезает ее осенью так, чтобы дерево не становилось слишком большим. Когда я впервые увидел это, мне подумалось, что зимой яблоня погибнет, потому что кадушка была не так уж велика, но весной деревце зацвело невозможными, алыми цветами, и его лепестки и вправду походили на шелк. Осенью яблоня наградила хозяйку маленькими, но дурманяще ароматными яблочками, собранными в грозди, будто вишенки. У них медовый аромат, я сейчас отчетливо чувствую его, будто только что проглотил сочную мякоть прямо с косточками…
Я плотно сжал зубы, борясь с внезапно нахлынувшей болью. Теперь я уже не мог понять ее. Исходила ли она изнутри или снаружи, была физической или душевной. Я весь превратился в комок оголенных нервов, куда ни тронь, везде обосновалась боль, заполняющая собой все пространство.
На мгновение я увидел Марику, такой, какой мне ее показала Лааль, на теплом крыльце швеи, срывающей маленькие, краснобокие яблочки…
Тихий шепот, но я не понимаю слов. Кто-то разговаривает и это необычно: ночами в подвале никого нет, а големы при мне не произнесли ни единого слова. Интересно, со своим хозяином в его лаборатории они ведут пространственные беседы о смысле бытия?
С приходом ночи мухи унялись, но окончательно успокоились только когда догорело масло в лампах и погасли фитили. Лишь тогда мне удалось погрузиться в некое подобие сна, но эти голоса тревожили, требуя моего внимания. Я медленно выплывал на поверхность, совсем рядом раздались шаги, лязгнуло железо.
— Посвети сюда, — сказал кто-то. — Что это за груда тряпья.
— Где? О, Высшие! Это он! Что с ним сделали…
— Уймись, он жив и этого достаточно.
Я почувствовал на веках колебание света, ощутил прикосновение к запястью — кто-то пытался высвободить мою руку из челюстей оков.
— Надо уходить немедленно. Одно дело големы и совершенно другое дело учителя этой проклятой школы. Поднимайся, Демиан!
Меня потрясли, в лицо прыснули водой.
— Влей ему в рот пару глотков, Ален, все хуже, чем я думал.
«Ален, — подумал я. — Вот оно что. Снится сон? Тогда это как раз то, что мне нужно. Но кто второй — Мастер?»
Нет. Его голос я узнаю из тысячи, даже когда мой рассудок помутится. Этот голос странный, глубокий, он напоминает мне что-то знакомое, но я уверен, что давно его не слышал. Или никогда. Быть может, это подсознание играет со мной, запутывая еще больше. Какая, в сущности, разница, кто этот человек, если он пришел мне помочь?
Сделав усилие, я разлепил тяжелые веки, и когда Ален, стоявший передо мной на коленях, поднес фляжку, покорно проглотил вяжущий, сладкий напиток. Он прокатился теплом по телу, прояснил мысли и внезапно выбил на коже крупные капли ледяного пота. Я засипел, отстранился от юноши, пытающегося заставить меня снова глотнуть.
— Что это? — спросил вяло, но почти своим голосом.
— Ваше спасение, дори! — юноша глядел на меня с отчаянием. — Когда действие ослабнет, вы свалитесь окончательно, но сейчас оно может придать сил. Только бы выбраться, нужно скорее уходить!
— Пусть так, — согласился я и сделал еще один большой глоток, чувствуя, как накатывает равнодушие. Это были наркотические травы, но я никогда бы не упрекнул Алена за те средства, которыми он воспользовался, лишь бы поставить меня на ноги.
Так, поддерживаемый юношей, я вышел в коридор и двинулся к лестнице, подумав, что ни разу не ходил в эту сторону с тех пор, как попал в этот забытый Высшими подвал.
«Нет, не забытый! — тут же возразил самому себе. — Неблагодарная ты скотина».
Здесь, у лестницы, все было засыпано белесой пылью. Пожалуй, это последнее, что я отчетливо помню из той ночи. Неровный свет, бесцветная пыль на ступенях и одежда големов, рассыпавшихся поверх праха. Еще помню, как тянулся к лежащему на ступенях мечу, но Ален мягко отстранил мою руку.
— Вы не унесете, — шепнул он мне на самое ухо. — Сейчас главное сбежать, в бою мы проиграем…
Колючие ветви жалят мою истерзанную пытками руку, и я прихожу в себя, тихо вскрикнув. Ален зажимает мне рот ладонью, но уже поздно. Вокруг тишина и темно, над островом низкая облачность, не пропускающая ни крупицы света. Перед глазами все плывет, я пытаюсь оглядеться и вижу стену и вроде бы ворота. Мы идем к ним, замираем на мгновение, ожидая переполоха, а я стою и в замешательстве смотрю на свежую кладку и искореженные створки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});