серьёзно, как будто я не родился стране, которая просмеяла в себе все потроха.
Алексей Максимович, потоп в России кончается, т. е. начинается другой — грязевой.
Звери, спасённые вами на ковчеге, могут быть выпущены. Встаёт вопрос о великом писателе Максиме Горьком.
Наши правители обыграли Вас, так как Вы писатель, а они сыграли в молчанку и лишили Самсона его воос.
Мой дорогой Алексей Максимович, любимый мой, бросайте нас и уезжайте туда, где писатель может писать.
Это не бегство, это возвращение к работе. Здесь в России использовали только Ваше имя.
Уезжайте. Соберите в Италии или Праге Союз из Вас, Уэльса, Ромэна Роллана и, может быть, Анатоля Франса. И начинайте новую жизнь. Это будет настоящий интернационал без Зиновьева
Журнал, издаваемый вашим Союзом, будет голосом человечества.
Всё это совершенно необходимо для русской революции и для Вас.
Оставьте эих людей, одни из которых сделали из Вас жалобную книгу, а другие преступники — и эти другие лучше, но Вам необходимо быть не рядом с ними.
Виктор Шкловский
Извините, если кого обидел.
29 июня 2011
История про переписку Шкловского с женой Шкловской-Корди
В. Г. Шкловской-Корди
Дорогой Люсик. Получил одно твоё письмо. Л. ещё не приехал. Посылаю тебе денег ещё немного. 10 долларов.
Здесь дороговизна страшная. Жил в Праге, но [394] в ней меня приняли очень плохо, так как решили, что я большевик. Сволочи и бездари. Сейчас в Берлине с Ромой. Рома не хочет отпускать меня из Праги. Но я остаюсь здесь. Дука обещает через две недели достать деньги на журнал. Буду зарабатывать. Написал работу, «Роман тайн», сейчас её отделываю. Пришлю. «Ход коня» выйдет первый.
Верен тебе совершенно. Ночью кричу. Приехали Брик. М. и Лиля. Очень неприятны.
Пиши мне на Клейст-штрассе.
Я всё такой же, только купил (покупаю) себе новое пальто.
Живу без комнаты. Некогда нанять.
Любят меня здесь все очень. Берлинская литературная эмиграция не очень сволочная.
Целую руки твои и Василисы. Целую Талю.
Маму целую крепко, крепко и хорошо. Целую папу и детей. Что Володя?
Теперь дело. Я хочу вернуться в Россию, если детик не может приехать. Спроси Мариэту, можно ли сделать попытку? Скажи всем, чтобы хлопотали.
Я устал от Берлина и от разлуки. Устал.
Ну, скоро начну работать. Напишу с горя роман.
Пиши мне часто, если не можешь, то позове к себе Мишу и пускай он напишет что-нибудь за тебя. Люблю тебя больше прежнего. Жить без тебя не умею. Хочу быть счастливым. Пока до свидания.
Приветствую твой примус. Здесь очень много народа, но мне он не нужен без тебя.
Да, я очевидно разминулся с твоими письмами, они теперь, вероятно, в Праге. Ну, пришлют.
У нас чудесная осень. У нас — это в Берлине.
Целую твои ноги. Прага же мне чужая. Не она город моей поэмы.
Целую тебя. Как живут все мои? Может быть, кто без тебя.
Марка падает и падает. Мы уже привыкли.
Почти что родина. Воздух катастрофичен.
Но всё это не важно и не страшно.
Зима будет свирепая, но нас не удивить. Европа, Люсик, кончается. Кончается европейская культура. Культура не нужна никому. Будем верить, что мы не увидим конца.
Европа, Люсик кончается от политической безответственности и национализма.
Европейская ночь наступает. Уже наступила и на меня. Кому, детик, нужны сейчас мои книги?
Ночь наступает. Будем спать.
Ночь наступает, будем любить крепче.
Здесь чахнет Ремизов, танцует А. Белый, скрипит Ходасевич, хамит Маяковский, пьёт А. Толстой, а остальные шиберуют. Шиберуют.[1]
Революция, её уже знают. Грешники в аду после страшного суда будут так жить. Суд уже был. Веселитесь, недожаренные.
Европейская ночь. Целую мю любовь, мою веру, мою жизнь — Люсю. В грудь, в губы, в уши, в руки. Целую тебя, моя чудная, моя дорогая.
Лучше тосковать по тебе, чем любить кого бы то ни было. Итак, если гора не может к Магомету, то Магомет пойдёт к горе. Наведите справки.
Целую пока тебя.
Привет всем, всем. У тебя в комнате, вероятно, мороз?
Целую тебя. Целую. Ах, Люсик.
Виктор.
25 октября 1922 года.
Берлин.
В. Г. Шкловской-Корди
26 июля 1923
Милый Люсик.
Пишу деловое письмо.
Я очень тоскую по России. Работать мне здесь не удаётся.
Занят я с 10 утра до 6. Всё время уходит на халтуру. Теоретически работать я не могу и становлюсь беллетристом. Очень боюсь выродится и измельчать. Я положительно утверждаю, что работать здесь нельзя.
Мне очень тяжело, и ничей приезд не может улучшить положение ни Брика, ни Юрия. Ты вернёшь меня к жизни, и ты самое дорогое для меня в жизни, я люблю тебя крепко, жарко, благодарно.
Люсик, очень тяжело без Родины.
В России без меня разваливается моё дело, разваливается и уже остановилось. «Леф» халтурит, ОПОЯЗ молчит.
В Госполитуправлении обещали меня не арестовывать.
Я обязан работать и хочу в Россию.
Люсик, родной, жена моя, русская культура не вывозима.
Без работы жить нельзя.
Целую тебя. Терпи две-три недели.
Не изменяй мне, не выходи замуж, не магометантствуй.
Верь в моё счастье.
В Москве у меня уже есть место.
Не знаю, как прожить эти две недели?
Люсик, моя судьба, моя работа, а не только моя жизнь, находятся в твоих руках.
Люсик, ты не можешь представить, как я тоскую по России. Твою телеграмму получил.
Целую твои руки, о капители моей жизни.
Люсик, терпи, терпи, детка, мы принадлежим друг другу на всю жизнь.
Без твоего согласия ничего не будет сделано.
Обещай же э и мне.
Подожди август.
Люсик, решается наша судьба. Люсик, милый, я хочу домой.
Твой Виктор.
В. Г. Шкловской-Корди
5 августа 1923
Милый, хороший Люсик. Письмо твоё отчаянное и две телеграммы получил.
Я думаю о многом то же, что и ты, и совершенно не верю в кисельные берега.
Но, дитёныш, я признаю наше поражение: русская культура оказалась не вывозимой за границу.
Ребёнок, здесь плохо, злобно и тревожно. А для всех и голодно. У магазинов хвосты. Голодные люди. Германия раздавлена.
Место, где мы могли бы закрепиться с тобой, не здесь. А нашему брату нужно работать.
Летать можно по воздуху, но не без воздуха.
У нас воздух плохой, здесь его нет.
Вижу зобу и нет интереса к работе.
Я знаю, как ты устала, я был не лёгким мужем. И я виновен перед тобой.
Люсик, мне стыдно за то, что ты молола хлеб. Я