– Законы, Юрюн Уолан. Спросите у отца, он знает.
– Вернусь, спрошу. А тебя-то как в ловушку заманили?
Баранчай смутился. Отвел взгляд в сторону:
– Я хоть и железный, но все-таки человек.
И больше ничего пояснять не стал.
А я не стал спрашивать.
2. Рассказ Айталын Куо, Красоты Неописуемой, младшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о ее похищении одним дураком (окончание)
Мамочки!
Нет, не годится. Мамочки – это уже потом.
И вовсе я не испугалась. Я от внезапности. А сперва была трясучка-моталка: туда-сюда, вверх-вниз, вправо-влево и еще как попало. Знаете, как попало? Как в Мюльдюновом облаке, когда оно взбесилось и скакать начало. А голова: ой-боой, абытай-халахай! Я вам говорила, что затылком стукнулась? Шишку набила…
Да что ж меня так трясет?!
Открываю глаза, а перед глазами – живое! Жилы-корни, бугры-дергуны, шкура-чешуя. Ходуном ходит: то натянется, то в складки соберется. А я, значит, сижу. Нет, лежу. Нет, вишу. Точно, вишу поперек седла. Ноги там, голова тут. И не видно ничего. Ага, теперь видно.
Вот теперь – мамочки! Или еще не мамочки? Три шеи, три башки: с рогами, с шипами. Правая скалится, слюни пускает. А зубищи-то, зубищи! Восьминог, будь он проклят! Смотрю выше: и ты будь проклят! Кто? Да кто ж другой, если не Эсех Харбыр?! Тоже скалится, ухмыляется, слюни пускает. На меня, между прочим, пускает.
– Дурак! – кричу. – Назад меня вези!
А он:
– Шиш тебе! Лежи, добыча, помалкивай.
Добыча я ему!
– Будет тебе добыча! – кричу.
– Будет? Есть!
– Юрюн узнает, башку тебе открутит!
А он:
– Хыы-хыык! Гыы-гык!
– Мюльдюн узнает, в землю тебя вобьет!
А он:
– Ар-дьаалы[80]!
– Мой папа – Закон-Владыка! В бараний рог тебя скрутит!
– А я тебя по закону увез!
– По какому-такому закону?!
– А невесту похищать можно, это все знают.
Тут я аж поперхнулась:
– Невесту?!
– А то кого? Кобылу на приплод?
И лыбится, гадюка:
– У брата Тимира жена есть? Есть! У брата Алыпа жена есть? Есть! У брата Уота невеста есть? Есть! И у меня теперь есть! Нюргун-болван! Я его вокруг пальца обвел, заморочил! Самый лучший? Я – самый лучший!
Внизу камни – черные, горелые. На обочинах чадит-полыхает. Серой воняет – хоть нос затыкай! Нижний мир? Много ли увидишь, когда на седле вниз головой висишь?! Ну, и говорю я ему сладким голосом:
– Так ты теперь мой жених?
А он:
– Ну!
И грудь выпячивает, дурачина!
Тут я ему:
– Абахыран бют[81]! Жених он!
– Жених!
– Женилка у тебя, сопляка, не выросла!
Он аж взвился! Змей на дыбы встал, заплясал. У меня зубы лязгнули, и еще язык я прикусила. А все равно приятно: допекла дурака! В самую болячку саданула. Это я умею!
– Заткнись! – кричит. – Я не сопляк!
– А кто?
– Я Эсех Харбыр, великий боотур!
– Хвастун! Молокосос!
– Вот женюсь на тебе, будешь знать!
– Женится он! Нюргуна испугался? Удрал? Штаны смени, воняет!
– Ты! Девчонка!
– На что тебе невеста? Сопли вытирать? Вот твой брат Уот – боотур! В честном бою невесту добыл! А ты – ворюга, трусло мелкое…
Его затрясло всего. Я даже понадеялась: лопнет от злости! Нет, не лопнул. Жаль.
– Я тоже в бою! Я его победил!
– Кого? Хромого жеребенка?
– Нюргуна победил! Тебя забрал! Я – лучший!
– Ой, завидный жених! Я прямо вся дрожу!
Нет, это не я. И не он. Это земля дрожит. Грохочет. Я, как могла, извернулась, гляжу – мамочки! Теперь уж точно мамочки! Эсеха не испугалась, змея слюнявого не испугалась, а вот этого…
А вы бы не испугались?
Конь чернющий, страшенный. Из глаз огонь, из ноздрей пар, из-под копыт искры. Скачет – Осьмикрайняя ходуном! На коне – человек-гора, весь в железе. В руке – меч семисаженный! Ох, думаю, рубанет. Не рубанул, так подъехал. И говорит:
– Зря.
А потом еще раз:
– Зря. Не люблю.
Тут я его и узнала:
– Нюргун!
Думаете, он мне ответил? Поздоровался? Ага, размечтались! Махнул мечищем, словно меня и нету. Алатан-улатан! Отлетели, оторвались девять журавлиных голов! Ну, не девять, а три, и не журавлиных, а змеевых. Я с седла – хлоп! Сижу на камнях, вся горячим, липким перепачкана, и только глазами, как дура, хлопаю. Рядом змеюка дрыгается, кровь из шей хлещет. Эсех в доспехе, щитом прикрылся. Нюргун с коня прыгает…
Когда они сшиблись, земля раскололась.
Дальше – не помню.
Дальше полные мамочки.
3. Рассказ Айыы Умсур, Вышней Удаганки, старшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о великой битве Нюргуна Боотура Стремительного с Эсехом Харбыром, Хозяином Трех Теней
Ох, тошно, Ох, больно мне! Содрогается утроба моя, Ноет в брюхе, Ломит в висках!..
Когда земля вздрогнула, я сидела на кухне с мамой и Мюльдюном. Папа был очень плох, но нас он прогнал взашей. Лечение? Вон отсюда! Помощь? Вон отсюда! Уход? Вон… Хрипел с орона, куда его с трудом уложил Мюльдюн:
– Без вас сдохну! Я суров…
Любимую папину присказку оборвал кашель, рвущий грудь в клочья.
Мама его не послушалась. Алаата! Вы слышите, что я говорю? Я и сама не верю: солнечная Нуралдин-хотун отказала в подчинении своему благородному супругу Сиэр-тойону! Девять журавлиных голов? Сотня оторвалась! Тысяча! Миллион! С упорством, от которого бы и гора сточилась до корней, мама пыталась напоить папу целебным отваром. Девять трав – этот сбор я ей сама дала в конце лета. Мама поила, папа не пил. Стискивал зубы, сжимал губы, отворачивался. Наконец он оттолкнул мамину руку, расплескав остатки снадобья, и начал вставать. Вставал папа долго, мучительно, глядя мимо мамы в стену. Я все ждала, что он закричит или хотя бы застонет, но нет, он молчал. По лбу и щекам Закона-Владыки градом катился пот. Лицо посерело, как березовая труха, жилы на шее натянулись кручеными ремнями. Руки – худые, жалкие – что есть сил уперлись в края орона. Костяшки пальцев побелели. Хрустнули суставы: вот-вот сломаются…
И мама отступилась, а отец упал обратно на ложе. Дышал он тяжело, но хотя бы не задыхался. Стало ясно: если помогать отцу, добром или силой – он только хуже себе сделает. Он суров, и это он, хоть разбейся.
– Лучше его не трогать, – сказала я.
– Угу, – кивнул Мюльдюн.
Мама кусала губы. Отказаться от идеи помощи отцу – для нее это был камень, который невозможно поднять. Я думала, что мама надорвется, но она справилась.
– Кухня, – сказала я.
– Что – кухня? Что? Сколько можно – кухня?!
– Пойдем. Там тебе будет легче.
Мы ушли на кухню, все втроем. Нет, вчетвером – невидимый, бесплотный, с нами шел Юрюн. Я чувствовала на себе его взгляд. Ежилась, словно под затылком кто-то водил совиным перышком. Мы вытащили тебя, шепнула я Юрюну. Одна-единственная возможность, и мы ею воспользовались. Вытащили тебя и предали остальных. Ты смотришь на нас, даже если мне это всего лишь кажется, а мы боимся посмотреть друг на друга. Гвоздь, на котором держится семья, уцелел.
Цела ли семья?
– Сделать яичницу? – предложила мама. – Глазунью?
Отвечая на вопрос – на мой или на мамин? – пол под ногами задрожал. Поначалу это было едва заметно. В первый миг я, дурища безмозглая, даже решила: это меня трясет от усталости. Гаденько задребезжала посуда на полках. Верхнее из утиных яиц, горкой лежавших в миске на столе, качнулось. Как завороженная, я пялилась на яйцо: качается, качается, кача… Вывалилось. Подкатилось к краю стола. Упало на пол, разбилось. Всё, нет яйца. Я – теперь уже мы, мы все тупо глядели на клейкую лужицу. Посреди нее колыхался сплющенный желток.