Взнеси, читатель, свой фиал. То, — возрождённая Эллада, И не Элладу ль ты искал В бездревних дебрях Петрограда? Ну что же: вот тебе награда: Дарю тебе край светлых фей. Кто ты, читатель, знать не надо, А я — миррэльский соловей.
В его стране есть королева Ингрид, её подруга Эльгрина, актриса Балькис Савская — «из древней миррэльской фамилии графской». Поэт признается: «Баллад я раньше не писал». Он обращается к примеру Оскара Уайльда и его «Баллады Редингской тюрьмы», как позже сделает Маяковский в поэме «Про это» (1923).
Жизнь в эмиграции, среди озёр и лесов Эстонии, только усилила разрыв между природным миром, близким Миррэлии, и городским, чуждым поэзии. В стихотворении «Культура! Культура!» (1926) Северянин показывает город как «трактирный зверинец, публичный, — общественный! — дом».
«Король Фокстрот» — этот популярный танец стал для Северянина символом пошлого бескультурья. В письмах Августе Барановой он сетовал: «...офокстротились все слишком. <...> Теперь, когда современная, с позволения сказать, цивилизация воздвигла вертикальную кроватку Shimmi и Fokstrott’a, есть ли людям надобность в чистой лирике и есть ли людям дело до лирических поэтов — как они живут, могут ли вообще жить».
В стихотворении Северянина «Стреноженные плясуны» речь идёт о танцующих чарльстон и презирающих природу — здесь «техникою скорчен век». «Поэты, человечьи соловьи», принуждены умолкнуть при агрессивных звуках механических мелодий, подобно живому соловью при появлении расписного механического соловья в сказке Андерсена.
Скептическое восприятие цивилизации у Северянина в 1920—1930-х годах усилилось. Изменился его взгляд на возможность сохранить свой мир «на планете Земля, для её населенья обширной, / Но такой небольшой созерцающим Землю извне...». Это мудрость, казалось бы, человека космической эры, а не середины 1920-х годов.
Миррэлия становится больше похожа на планету Иронию, о которой Северянин пишет Надежде Тэффи, юмористической писательнице, сестре Мирры Лохвицкой (1925):
Сирень с Иронии, внеся расстройство В жизнь, обнаружила благое свойство: Отнять у жизни запах чепухи.
Поэт надеется, что тогда зачахнут «земная пошлость, глупость и грехи», но оживут «людские грёзы, мысли и труды».
Жизненное кредо Северянина, так же как и Сологуба, — созерцатель. Северянин вслед за ним считает, что не в силах изменить исторический ход событий. Оставаясь созерцателями реальности, поэты уходят в свой вымышленный мир — поэзию и прозу, там искусство и культура — всегда и извечно — непреходящие ценности. Однако Игорь Северянин примиряет человека с миром, находит место «иной стране» не в космосе, а в земном пространстве: «Я живу на земле в красоте».
В основу жизнетворчества Игоря Северянина легла эстетическая идея возможности преобразования мира в художественном творчестве, воплощённая Фёдором Сологубом и унаследованная его младшим современником: «Миррэлия! как ты счастлива / В небывшем своём бытии!»
Однако литературная критика не приняла фантастический мир Северянина. В рецензии Романа Гуля говорилось:
«В былые времена bon ton литературной критики требовал бранить Игоря Северянина. Его бранили все, кому было не лень, и часто среди “иголок шартреза” и “шампанского кеглей” в его стихах не замечали подлинной художественности и красоты. А она была; — вспомните: “Это было у моря”, “Быть может от того”, “Хабанера”, “Сказание об Ингрид” и мн. др.
Правда: Северянину никогда не случалось быть “гением”, но справедливость требует отметить, что в довоенной Москве он был маленьким литературным калифом. К сожалению для автора — это было очень давно, и теперь выпущенный в свет его “Менестрель” говорит с совершенной ясностью, что калифство было даже меньше, чем на час.
Можно дивиться бледности, беспомощности и бездарности вышедшей книги И. Северянина.
Она — о “булочках и слойках”. <...>
И совсем уже становится страшно за поэта, когда среди “булочек”, “поленьев”, “слоек”, “грёзотортов” и “сена” он вновь “самопровозглашает” и “коронует” себя. Единственное спасение, по-моему, — это напомнить Северянину, что “всему час и время всякой вещи под солнцем”».
А. Б.[ахрах] в рецензии на сборник «Миррэлия» писал: в нём «талант действительного поэта Игоря Северянина душим Игорем Северянином»; «Не “Миррэлия”, а “поэзоконцертная парикмахерская”. Ингрид: она всех улыбкой малинит... Изредка сверкнут прежние, яркие строки, напомнят, что поэт томится в “куаферской”».
«Я — соловей...»
В марте 1923 года в берлинском издательстве «Накануне» вышла книга «Соловей: Поэзы 1918 года». Тираж десять тысяч экземпляров. Обложка Н. В. Зарецкого. В книгу вошло 98 стихотворений, которые Северянин написал в 1918—1919 годах. На обороте посвящения автор пояснял: «Эти импровизации в ямбах выполнены в 1918 году, за исключениями, особо отмеченными, в Петербурге и Тойле». Для Северянина послереволюционный год был сложным и плодотворным временем. Несмотря на заявленную им позицию наблюдателя, аполитичного певца («Я — соловей: я без тенденций...»), он участвовал в публичных выступлениях, проводимых Союзом деятелей искусств в Петрограде, выступал в московском кафе футуристов. В Политехническом музее 27 февраля 1918 года Северянин был избран королём поэтов. В издательстве Пашуканиса выходило многотомное собрание его поэз, и критики, по словам Виктора Ховина, ставили вопрос не только об Игоре Северянине, но даже шире — о северянизме вообще.
Однако подготовленный в 1918 году сборник вышел из печати только в 1923 году. За