Читать интересную книгу Потоп - Генрик Сенкевич

Сыновья метнулись опрометью за хату, к кучам нарубленных бревен.

– Ты, как я вижу, по-прежнему воюешь с сыновьями? – спросил Кмициц.

– Разве с ними в мире проживешь? Драться умеют, добычу брать умеют, но как дело дойдет до дележа с отцом – из глотки приходится вырывать свою часть! Вот она, утеха моя! А парни как туры! Пожалуй, пан полковник, в хату, а то здесь холод пробирает. Господи Боже мой, такой гость, такой гость! Ведь мы под твоим начальством больше захватили добычи, чем тут за целый год! А теперь вот горе! Одна бедность! Худые времена, и чем дальше, тем все хуже, да и старость не радость! Пожалуй в хату, в убогую нашу хижинку! Господи, да разве мог я ждать такого гостя!

Старый Кемлич говорил странно торопливым и жалобным голосом и все бросал по сторонам быстрые, беспокойные взгляды. Это был костистый, высоченного роста старик, с вечно недовольным, кислым лицом. Глаза у него, как и у обоих сыновей, были косые, брови кустистые и такие же усы, из-под которых торчала уродливо выпяченная нижняя губа, которая, как у всех беззубых людей, при разговоре поднималась к самому носу. Старому, сморщенному лицу странно не соответствовала крепкая фигура, выказывавшая необыкновенную силу и живость. Движения его были стремительны, точно весь он был на пружинах; он непрестанно вертел головой, стараясь охватить глазом все, что его окружало: и людей, и предметы. По мере того, как в нем просыпался служака, трепетавший перед бывшим начальником, а быть может, и привязанный к нему, старик все униженней держался с паном Анджеем.

Кмициц хорошо знал Кемличей; отец и оба сына служили у него в те времена, когда он на свой страх вел в Белоруссии войну с Хованским. Это были храбрые солдаты, столь же храбрые, сколь и жестокие. Сын Косьма некоторое время был в отряде знаменосцем, однако вскоре отказался от почетного звания, мешавшего ему брать добычу. Среди гуляк и игроков, из которых состояла ватага Кмицица, днем пропивавших и спускавших все, что за ночь ценою крови они захватывали у врага, Кемличи выделялись своей страшной алчностью. Они усердно собирали добычу и прятали ее в лесах. Особенно лакомы были они до лошадей, которых продавали потом в шляхетских усадьбах и местечках. Отец дрался не хуже сыновей-близнецов, но после каждого боя отнимал у них самую лучшую долю добычи и при этом жаловался и скулил, что они его обижают, и стонал, и охал, и грозил им отцовским проклятьем. Сыновья на него ворчали; но были они от природы глуповаты и позволяли тиранить себя. Несмотря на постоянные ссоры и споры, в бою они яростно, не щадя жизни, защищали друг друга. Товарищи не любили Кемличей, и все их боялись, в драке они были страшны. Даже офицеры избегали связываться с ними. Один только Кмициц будил в них неописуемый страх, да еще трепетали они перед Раницким, когда лицо его в гневе покрывалось пятнами. Обоих они почитали за высокий род, ибо Кмицицы с давних пор стояли у власти в Оршанском воеводстве, а в жилах Раницкого текла сенаторская кровь.

В отряде ходила молва, будто они накопили несметные богатства, однако никто толком не знал, была ли в этом хоть доля правды. Однажды Кмициц услал их с несколькими челядинцами и взятым в добычу табуном лошадей, – и с той поры они пропали. Кмициц полагал, что они сложили головы, а солдаты твердили, что они угнали лошадей, потому что для них это был слишком большой соблазн. Теперь, когда пан Анджей увидел их целых и невредимых, услышал ржание в сарае подле хаты, заметил беспокойство, сквозившее у старика в раболепных изъявлениях радости, он подумал, что солдаты были правы.

Войдя с Кемличем в хату, Кмициц сел на топчан и, подбочась, в упор поглядел на старика.

– Кемлич, а где же мои кони? – спросил он.

– О Иисусе, Иисусе сладчайший! – простонал старик. – Люди Золотаренко забрали их, нас побили, изранили, рассеяли, гнали шестнадцать миль, еле мы живыми ушли от них. Ох, Пресвятая Владычица! Так мы и не смогли найти уже ни тебя, пан полковник, ни отряда. Загнали нас сюда, в эти леса, на нужду и голод, в эту халупу, на эти болота. Ничего, Бог милостив, вот и ты, пан полковник, жив и здоров, хоть, вижу, ранен… Не перевязать ли рану-то, не приложить ли трав, чтобы гной вытянуло. А сынки-то мои пошли отвалить бревна, да так и пропали. Что эти шельмы делают там? Готовы выломать дверь, только бы дорваться до меда. Один только голод тут и нужда! Грибами живем, но для твоей милости найдется и выпить и закусить… Отняли у нас тех коней, забрали. Что об них толковать! И мы лишились службы у тебя, пан полковник, на старости лет остался я без куска хлеба, разве только ты, пан полковник, пригреешь и снова примешь на службу.

– Все может статься! – ответил Кмициц.

В эту минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие увальни с огромными головами, поросшими невероятно густыми и жесткими, как щетина, волосами, которые неровными вихрами торчали из-за ушей и по всей голове свалялись в причудливые космы. Войдя, они остановились у двери, не смея сесть в присутствии Кмицица.

– Мы бревна отвалили, – сказал Дамиан.

– Ладно, – бросил старый Кемлич, – пойду принесу меду. – Он многозначительно посмотрел на сыновей. – А тех коней забрали люди Золотаренко, – произнес он с ударением.

И вышел вон.

Кмициц смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словцо вырубленных наспех топором из колоды, и вдруг спросил:

– Что вы теперь делаете?

– Коней угоняем! – хором ответили близнецы.

– У кого?

– У кого придется.

– А больше всего?

– У людей Золотаренко.

– Это хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не шляхта вы, а разбойники. Что с конями делаете?

– Отец продает в Пруссии.

– А у шведов не случалось вам угонять? Ведь тут где-то недалеко шведские гарнизоны? На шведов не хаживали?

– Хаживали.

– Стало быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды. А когда они отбивались, вы что тогда?

– Лупили их.

– Так! Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко и у шведов. А ведь даром вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им в руки?

Косьма и Дамиан молчали.

– Опасный это промысел, не шляхте, а разбойникам пристало им заниматься. Верно, не обошлось дело и без суда за какие-нибудь старые грехи?

– Да уж что говорить! – ответили Косьма и Дамиан.

– Я так и думал. Вы откуда родом?

– Здешние мы.

– Где отец жил раньше?

– В Боровичке.

– Он один владел деревенькой?

– Вместе с Копыстинским.

– А что сталось с Копыстинским?

– Зарубили мы его.

– И, наверно, бежали от суда. Плохо ваше дело, Кемличи, висеть вам на суку! Палач вам свечку засветит, как пить дать!

Но тут дверь скрипнула, и в избу вошел старик с сулеёй меда и двумя чарками. Войдя, он с беспокойством посмотрел на сыновей и на Кмицица, а потом сказал:

– Ступайте завалите погреб.

Близнецы тотчас вышли; старик наполнил одну чарку, другую оставил пустую, ждал, позволит ли ему Кмициц выпить с собой.

Но Кмициц не мог пить, он даже говорил с трудом, так болела рана.

– Нейдет мед на рану, – сказал, увидев это, старик, – разве только самоё залить, чтобы гной скорее выжечь. Позволь, пан полковник, я осмотрю ее и перевяжу, – в этом деле я не хуже цирюльника разбираюсь.

Кмициц согласился; Кемлич снял повязку и тщательно осмотрел рану.

– Пустое дело, царапина! Пуля кости не задела, а все-таки кругом напухло.

– Верно, потому и болит.

– Да ведь и двух дней не прошло. Мать честная! Ведь это кто-то в упор стрелял, да как близко.

– Почему ты так думаешь?

– Порох не успел весь сгореть, и дробинки сидят под кожей, как чернушка. Они теперь так и останутся. А к ране надо только хлеба приложить с паутиной. Страх как близко кто-то стрелял, пан полковник, счастье, что не убил тебя!

– На роду еще не было мне написано. Намочи же хлеба с паутиной, пан Кемлич, да приложи поскорее, поговорить мне надо с тобой, а тут челюсти болят.

Старик бросил на полковника подозрительный взгляд, в сердце его закралось опасение, как бы разговор снова не зашел о лошадях, якобы захваченных казаками; однако он тотчас засуетился, намочил сперва хлеба в воде и размял его, набрал паутины, которой в хате было полно, и мигом перевязал Кмицицу рану.

– Теперь полегчало, – сказал пан Анджей. – Садись же, пан Кемлич.

– Слушаюсь, пан полковник, – ответил старик и присел на краешек лавки, беспокойно повернув к Кмицицу седую щетинистую голову.

Но Кмициц не стал ни спрашивать, ни разговаривать, он сжал руками голову и глубоко задумался. Затем поднялся с топчана и заходил по хате; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянным взглядом, видно, что-то обдумывал, боролся с самим собою. Так прошло около получаса; старик все беспокойней ерзал на лавке.

Вдруг Кмициц остановился перед ним.

– Пан Кемлич, – спросил он, – где тут недалёко стоят хоругви, что подняли мятеж против князя виленского воеводы?