И что самое поразительное, наши пытаются его защитить, выгородить.
"Простые" граждане, попадающие в теплые места благодаря все тому же неистребимому ни при какой власти, не поддающемуся никакой перестройке блату, думают не о приобщении к мировым источникам культуры, а главным образом о накоплении капитала, что, впрочем, полностью согласуется с учением Маркса.
— Да что ты, парень! — удивлялся моей наивности дежурный комендант в одной стране. — Да на одно такое место человек двадцати претендентов, а поедет тот, у кого лапа толще.
— И что, даже в Африку?
— Да и в Африку. В Африку даже лучше, бабки целее будут — там тратить не на что.
В компании таких носителей культуры страны победившего социализма ощущаешь себя как в московском дворе после пары пива.
"Здесь все инотачки берут. А вы не берете? Зря, возьмите. Один недавно "мерседес" взял. Задешево. Я тачку через два года меняю".
"Вчера в волейбол играли. Один говорит: "А у меня день рождения". Мы ему: "Давай ставь". А сегодня голова как чугунная".
"С женой разве хороший видак купишь? Одну-другую шубу ей надо? Ну и то-сё, одно-другое-третье. Она говорит: "Ищи за три". — А за три не разгонишься".
"Мне в Африку тоже предлагали. Но я не поехал. Моя бабушка говорила: "Не уезжай далеко, надо чтоб вагончик ходил". Какой вагончик? А это, чтоб контейнер назад привезти можно было. Что хочешь можно загрузить. А так — только диван, если из мебели".
"Наш местком экскурсию в одну страну делает, а там мужик живет. Ему позвонишь: "Пригони за две". Гонит за две. Скажешь: "За три с половиной". Гонит за три с половиной. Тачки у него — что надо".
Мы остаемся такими же. Облегченный доступ к Западу делает многих еще жаднее, грубее. Они торопятся нахапать побольше, неясное предчувствие катастрофы подстегивает их.
В тех африканских столицах, где можно принимать наши телепрограммы, вся колония ежедневно смотрит "Время", постоянно ожидая "важного сообщения", которое может перевернуть всю их жизнь. Что ж, и это в нашей природе — ожидать такого сообщения, чуда, которое все изменит, причем обязательно радикально изменит. Может быть, по этой причине они и бросаются так на вещи? Заглушают страх?
Пугает то, что мы настолько свыклись с мыслью о грядущей катастрофе, что не удивимся, если она действительно произойдет. Мы легко привыкаем к самому плохому. Нам не интересно, когда хорошо.
Нас вполне устраивает самая убогая нищета — когда все равны. И это позволяет "более равным" пробиваться за границу и сразу чувствовать себя важнее и нужнее других. Или же преобразовывать свою власть в материальные блага, недоступные простым смертным. Это — все та же однолинейная программа нашего деревенского компьютера.
Но подождем осуждать нашего специалиста. Его жизнь в Африке небезопасна. Ему угрожают не только многочисленные болезни. Нестабильность режимов, гражданские войны ставят нашего соотечественника в очень трудное порой положение. За кажущееся благополучие ему иногда приходится платить здоровьем, а то и жизнью.
За опасность принято доплачивать в любом обществе. Кроме нашего. Наш специалист получает по сравнению со своими коллегами не только из европейских, но даже африканских стран жалкие гроши. Может быть, и в этом надо искать причину позорных историй с голоданием?
Причем государство не спешит прийти к нему на помощь, если его жизни грозит опасность. Главная забота у государства — не испортить отношения с тем режимом, по вине которого эта опасность создается.
Неудивительно поэтому, что акцию израильских "коммандос" по спасению пассажиров захваченного террористами "боинга" в угандийском аэропорту наши газеты называли пиратским актом", "свидетельством чудовищного нарушения суверенитета независимой страны". Характерно, что в том же, 1975 году непредсказуемый диктатор этой страны Иди Амин решил разорвать отношения с СССР и мгновенно под угрозой оказалась безопасность десятков советских граждан, работавших там. Причем Амин намекнул, что советские люди становятся как бы его заложниками, если СССР не выполнит его требования. Несколько дней правительство СССР не реагировало на эту угрозу. В одном городе штурмовики Амина окружили дом, где жили советские, и не выпускали даже женщин с детьми. Посольство молчало, Москва молчала…
Вспомним историю с погибшими советскими геологами в Мозамбике, которая замалчивалась несколько лет под предлогом того, что это "может испортить отношения" с дружественным Мозамбиком.
Мы остаемся такими же, и все больше смыкаемся не с теми, кто идет впереди, а с безнадежно отставшими нашими "классовыми" и "естественными" союзниками. Часто мы смотрим на них с презрением, осуждаем их втихую, пугаемся растущей там нищеты (как бы и нас не захватило), а сами живем ничем не лучше, по-нищенски.
Как странно все в нашей жизни. Все перевернуто с ног на голову. Из наших "почему" можно выстроить целый город вопросительных знаков.
Где то время, когда, как писал Иван Бунин, в каждом россиянине жило чувство собственного достоинства и гордости за свою державу? Куда все провалилось, измельчилось под какими жерновами, куда унеслось? Бродят по свету нищие, униженные, часто скрывающие свою национальную принадлежность, и при этом пытаются всех учить: как нужно торговать, сеять, строить лучшую жизнь, применять марксизм-ленинизм, бороться с империализмом.
Что поразительно, к их советам долгие десятилетия прислушивались миллионы совсем не наивных, а вполне серьезных людей, которые твердо верили, что та система, которая победила в стране Большого Брата, непременно возьмет верх во всем мире, и надо хорошенько подготовиться.
Ну и, ясное дело, те, кто копировал эту систему, постепенно стали превращаться в некое подобие нас, опровергнув тем самым все теории о национальных генотипах. Образовался как бы единый генотип "хомо сапиенса, строящего социализм"…
Свет погас, как только я залез в ванну и нажал на переключатель душа. Мне показалось, что липкую, жаркую темноту вызвало именно это мое движение.
Душ, по-видимому, не работал.
Не успели глаза привыкнуть, как свет возник снова, но ненадолго.
Я вспомнил, что где-то внизу, в конференц-зале, проходили правительственные переговоры. Эта мысль меня "согрела", раздражение спало. Тем более что меня ждали, нужно было спешить.
Одевшись, я нащупал дверь и вышел в коридор. Там свет горел, тусклый, неверный, и бушевал ветер, врывавшийся сквозь проем пожарной лестницы, угрожающе завывая, хлопая невидимыми ставнями, забрасывая крики веселого ужаса с улицы, где, как выяснилось, на открытом воздухе крутили кино. Он нёс песок, соленые брызги океана и капли начавшегося ливня.
Лифт, похоже, тоже не работал. В шахте кто-то стучал. Минут через пятнадцать зеленая стрелка все же зажглась, и двери лениво раздвинулись. Кабина была пуста. Я еле успел войти, как створки стремительно сомкнулись, и кабина поплыла вверх по собственной инициативе, нашла нужную