ошейник и отправил его вслед за первым. Ошейник Намука полетел туда же вместе с ключом.
«Видишь, – сказал высокий господин Анурону, и дрожь в его голосе передалась всему моему телу, избавленному от ошейника впервые за долгий срок, – я больше не беседую с существами в ошейниках. И приду к вам, когда сочту нужным – не раньше».
Анурон захлопал глазами.
«Они не поверят, когда я им расскажу! – Он явно не находил слов и выпалил наконец то самое, что госпожа Эзулла недавно сказала ему: – Какой же ты надоеда! – Он швырнул факел наземь – желтое пламя, отразившись в луже, тут же погасло – и вернулся в шатер.
Теперь мы все что-то друг от друга утаивали – вот откуда, наверно, взялась сказка о скрытном рабе. Господин начал было с того, на чем остановился, но у него получалось плохо, и «спасти вечер», как наверняка выразились бы господа, попытался Варх. Он рассказывал о жестоком стражнике, который уже ушел с рудника; о сестре, которая так и не успела что-то ему сказать перед тем, как ее продали; о том, как забавно он отомстил надсмотрщику, желавшему стравить двух рабов, – сегодняшний бой напомнил ему об этом.
Молол языком, как нанятый – это его, должно, от зелья так разобрало.
Господин слушал, кивал, улыбался в нужных местах – мы с Намуком так сконфузились, что ни одной улыбки из себя выдавить не могли. Наконец он встал и попросил его извинить: ему в самом деле пора вернуться к друзьям – он надеется, что мы понимаем. Думаю, что всем, даже Варху, сразу сделалось легче.
Но он вышел снова и принес нам с Намуком коврики и подушки, чтобы мы легли прямо здесь, на холмике, где посуше.
Дождь на время перестал, ночь была ясная. Господин посмотрел на вовсю уже храпевшего Варха, наказал разбудить себя, если ему станет хуже, и показал шатер, где сам будет спать.
Все лампы в большом шатре погасли, небо вызвездилось. Мы с Намуком улеглись на свои постели. Неужели мы, избавленные от ошейников, не помышляли о бегстве? Нет… может быть, потому, что нам доверили Варха, но я так не думаю. Я, к примеру, сразу уснул.
Проснувшись среди ночи, я подумал, что вздремнул всего на пару мгновений. Варх метался и стонал так, словно Анурон только что его повалил: «Уггггггггг… Уггггггг…» А Намук храпел как ни в чем не бывало.
Я сел. В шатре высокого господина еще брезжил свет. Он велел разбудить его, если что… Я укрыл Варха одеялом – которое он тут же скинул, – постоял, пошел по траве к шатру. Может, окликнуть сначала? Посмотреть, спит ли он? Лампа вон горит… но, может, он уснул, забыв ее погасить. Не рассердится ли господин, что его потревожили? Но он сам велел…
Отодвинув входное полотнище, я заглянул внутрь. Я очень живо помню то, что увидел при свете лампы на низком столике – не знаю, сумею ли передать это тебе, Удрог. Высокий господин стоял спиной к входу – голый, как мы с тобой – и не видел меня. Он держал что-то в руках, глядя на это как завороженный: один из наших ошейников, половина в одном кулаке, половина в другом. Мне казалось, что я уже долго так стою – а он, выходит, стоял еще дольше. Я уже знал, предвидел, что он сделает дальше – и ты тоже знал бы на моем месте. Он защелкнул железный обруч на своей шее и замер, не отводя рук, будто боялся, что больше его снять не сможет. Я ощутил плотскую подоплеку этого жеста с такой ясностью, что все мои суставы ослабли. Я уже говорил тебе, что меня ошейники возбуждали еще в раннем детстве, как, по-своему, и тебя. А говорил ли я о мгновении тишины? Это, пожалуй, самое верное, что можно сказать о желании.
В тот миг я, если и не вступил в него, то подошел вплотную.
Сказители повествуют, что человек, пылая от страсти, дрожит в то же время, будто во льду. Но желание – не огонь и не лед, а разница между ними. Его, пожалуй, стоило бы назвать промежутком, разрывом – неодолимой тишиной, грозящей разлучить двух людей и длящейся целую вечность.
Внезапно он обернулся – может быть, мое хриплое дыхание донеслось до него или холст под моей рукой дрогнул.
«Что тебе нужно?»
Испугавшись не меньше его, я взаправду тряхнул шатер (удивляюсь, как он еще нам на голову не свалился) и пролепетал: «Раб этот, Варх… он стонет, и я не знаю, что делать…»
«А мне что прикажешь делать? – рявкнул он, срывая с себя ошейник. – Ну да, я говорил, чтобы ты…» Тут он, полагаю, впервые меня разглядел.
Оба мы были нагие, оба мужчины. Я видел его, и он знал, что я видел. Теперь и он увидел меня и узнал обо мне то, что знал о нем я. Мой отклик на него он мог отрицать не больше, чем я – его отклик на рабский ошейник.
«Варх, он опять стонет, – заново начал я. – Может, вы взглянули бы…»
«Да, хорошо. – Он перевел дух. – А вам скоро идти назад на рудник – стоило бы, пожалуй, снова надеть ошейники». Он хохотнул. Шутка вышла плохая; мне очень хотелось посмеяться с ним вместе, но я не мог. Он подошел и защелкнул ошейник на моем горле. Если прежний его жест говорил о плотском желании, этот был так далек от всякого вожделения, что дальше и быть не может. Он боязливо возвращал символ рабства рабу, которого имел глупость, пусть ненадолго и не по-настоящему, отпустить на свободу.
Я назвал разговор между нами четырьмя честным – таким он и был, но ни о чем таком у нас речь не шла. Меня, усмехавшегося про себя над тем, как Жью-Форси попользовался Намуком, поразило то, что у нас с высоким господином одно на двоих извращение.
«Пошли поглядим, как он там». – Два других ошейника лежали у него на постели. Он взял их и вышел из шатра как был, нагишом.
Варх у большого шатра свернулся клубком, подтянув колени к груди.
«Подержи-ка лампу. – Господин и на Варха надел ошейник. Тот захрипел, и я опять испугался, но господин сказал: – Все хорошо, он дышит. Укрой его». Я укрыл, а господин застегнул ошейник на спящем Намуке; тот пробормотал что-то и опять захрапел.
Господин подошел ко мне, и между нами опять пробежала искра. Мы стояли, голые, друг перед другом, как прежде Анурон с Вархом. Если