Читать интересную книгу Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936 - Эдуард Эррио

Те же докладчики требуют для папы «права вмешательства, в силу естественного права своей верховной должности, в политические и даже международные вопросы, права объявлять о том, что справедливо и честно, и определять, в чем состоят интересы наций и людей вообще». Но каковы же должны быть отношения между церковью и государством? «Государство должно признать католическую религию единственной истинной формой божественного культа, публично ее исповедовать и благоприятствовать ей всей своей властью». Оно должно «защищать церковь от всех ее противников, применяя в случае надобности вооруженную силу».

Таково было воспитание, которое получали молодые люди, посылаемые в Рим из всех епархий Франции, чтобы стать впоследствии профессорами в семинариях, генеральными викариями, канониками или епископами. Однако г-н Жоннар после своего приезда в Рим, в июле 1921 года, говоря о французской семинарии, высказался следующим образом: «Живя под сенью престола св. Петра, французские избранники черпают из самих истоков христианской жизни несравненное образование. Большое число ваших старших братьев прославило церковь и сделало честь Франции. Вы продолжите их дело для вящей пользы французской родины».

Разве председатель совета министров, принципиальный республиканец, не имел права и не был обязан удивляться подобным открытиям? Результаты, достигнутые посольством, как будто мало оправдывали его восстановление. Более того, в 1920 году выяснилось, что можно создавать ассоциации духовенства, поскольку кардиналы принимали французскую юрисдикцию. 27 апреля 1920 года был составлен проект письма кардиналу Гаспарри; в нем признавалось создание ассоциаций духовенства, предусмотренных законом об отделении. Но некоторые кардиналы и некоторые светские люди заняли непримиримую позицию в отношении этого проекта, который урегулировал бы проблему отделения. В конце 1923 года, в декабре месяце, энциклика «Maximam» разрешила епархиальные религиозные ассоциации, но категорически протестовала против светских законов. Это был лишь «первый шаг к той полной и всеобъемлющей свободе, – говорилось в ней, – которую церковь требует для себя повсюду, а также у вас, как должную и необходимую в силу божественного права и умаления и противодействия которой она не может допустить в соответствии со своим назначением и своей природой». Энциклика «Maximam» не положила конец конфликту. Кардинал Андриё рассматривал ее как «возобновление осуждения папой и его предшественниками светских законов». Он добавлял: «Наместник Иисуса Христа дал нам в своей энциклике от 18 января великолепный пример братской любви и апостольского мужества, когда он напомнил французским католикам, что, поскольку светские законы все еще осуждены, они должны, даже с точки зрения простого патриотизма – ибо всякое общество, отрекающееся от бога, роет себе могилу, – без устали бороться против роковых законов, следуя запрету папы Льва XIII, который все еще остается в силе, всеми законными и честными способами». Монсеньер Марти, епископ Монтобана, выступил с подобными же заявлениями. Эти протесты порождали в стране многочисленные манифестации против Закона об отделении церкви от государства и принципа светскости, нередко под руководством епископов. Также нападали они и на проект так называемой единой школы, якобы посягающей на свободу образования, тогда как он просто стремился объединить в учреждениях учебного ведомства детей, получивших начальное и среднее образование, осуществляя таким образом братское начинание, отвечающее в некотором роде целям социального евангелия. Епископ Страсбургский в пастырском послании обвинял светские школы в развращении молодежи.

Таким образом, восстановление посольства не принесло нам никакого умиротворения. Я предложил католикам мир; мне хотелось объединить вокруг истинно демократической политики, действительно обращенной к маленьким людям, всех людей доброй воли, которые бы уважали основные принципы государственной власти. Я напомнил, что я никогда «не позволил себе ни малейшей насмешки или слова пренебрежения по адресу бедного священника в заплатанной, изношенной сутане, ибо я уважаю его за то, что он несет помощь и утешение тем, кто несчастнее его». Это выражение о поношенной сутане было потом подхвачено. Посольство в Ватикане потерпело неудачу; оно было совместимо лишь с конкордатом. Я высказался за сохранение отделения церкви от государства, за свободную церковь в свободном государстве, за принцип светскости, за примат закона, за суверенитет государства. Самое странное, что, провозглашая эти принципы, я оказался в противоречии с г-ном Брианом, одним из авторов Закона об отделении церкви от государства. В своей речи от 8 февраля 1925 года по поводу канонизации матери Бара и отца Жана Эда папа сетовал на мое выступление; он поощрял возникшее во Франции движение «в защиту высших интересов религии и страны».

Во время прений в палате депутатов очень вежливый противник, г-н Анжеран, обвинил меня в галликанизме. Справедливо то, что мое университетское образование позволило мне изучить сопротивление наших королей притязаниям пап, успешные усилия их законников в деле обеспечения политического преобладания государства над церковью, торжество их принципов начиная с XVI века, защиту галликанских вольностей, двадцатилетнюю борьбу Людовика XIV против святого престола и знаменитую декларацию 1682 года, написанную самим Боссюэ. Первая статья ее объявляет, «что святой Петр и его преемники, наместники Иисуса Христа, и вся церковь в целом получили власть от бога лишь в духовных вопросах и в тех, которые относятся к спасению, а не в мирских и гражданских». Обучению в семинарии в Риме я осмелился предпочесть доктрину Боссюэ, отвечающую, впрочем, здравому смыслу и правильно понятым интересам церкви и государства.

Я не строил себе никаких иллюзий. Беспокоились о принципах! Страсти разгорелись! Я убежден, что позиция, занятая нашим правительством в этом вопросе о посольстве, значительно содействовала нашему падению. Я также полагаю, что она сыграла значительную роль в страстной оппозиции, встреченной мной в Эльзасе, где я все же решил сохранить режим конкордата. По сути дела наши преследования ограничились за десять месяцев тем, что мы по настойчивой просьбе трех муниципалитетов, открыли три школы, и то не светские, а полуконфессиональные.

Я должен сказать, что папский нунций в Париже, монсеньер Черретти, архиепископ Коринфский, был чрезвычайно любезным дипломатом, с которым я поддерживал, несмотря на принципиальные расхождения, самые хорошие личные отношения. Летом 1924 года он пришел спросить меня, может ли он уехать в отпуск и не будет ли что-нибудь сделано во время его отсутствия. Я привел ему рассказ о двух семинаристах, Пьере и Поле, заключивших пари: они поспорили о том, кто из них пришлет другому самое короткое латинское письмо. Пьер был немногословен: «Я еду в деревню» («Ео rus»). Поль ответил: «Поезжай» («I»). «Полагаю, – сказал я нунцию, – что вы мне написали, как Пьер. Я отвечу вам, как Поль». В другой раз он пришел посоветоваться со мной, по чудесному римскому выражению, «на ушко» по поводу назначения одного епископа. Я сказал, что не уполномочен вмешиваться в назначение прелатов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});