Читать интересную книгу Клокочущая пустота (с иллюстрациями) - Александр Казанцев

— О нем говорил со мной метр Пьер Фрема, мой поручитель, рассказав о своем посещении Египта и знакомстве с культом бога Тота, покровителя ученых и мудрости, что открыл людям многие знания, будто прилетев с Сириуса.

— Названия небесных тел условны, друг мой, — перебил Тристан. — Могу ли я говорить с тобой на древнегреческом языке?

— Я изучал его и пойму вас, но отвечать предпочту по-французски, чтобы не истерзать ваш слух своим произношением.

— Я, конечно, привык к безупречной и сладкозвучной лексике древних, но наш двуязычный диалог состоится. Итак, нашу с тобой прародину я назову на древнем языке Солярией, а ее обитателей соляриями.

— Как в «Городе Солнца» Кампанеллы?

— Именно потому я и употребил эти латинские названия, более близкие твоему сознанию, чем истинные наименования, трудно воспринимаемые земным ухом.

— Все это поражает меня, брат Тристан. Если я твой брат по прародине в межзвездной бездне, то что значит по сравнению с этим мой сонет с мыслями, хорошо известными Томмазо Кампанелле, которому посвящен сонет.

— Это говорит лишь о том, что Томмазо Кампанелла, чьим убежденным последователем ты стал, мыслил не так, как другие. А великий Сократ говорил мне в одну из наших с ним встреч: «Думать не так, как другие, вполне достойно, если это служит благу людей».

Сирано недоуменно посмотрел на ритора и переспросил:

— Сократ? Встреча с Сократом? Я не ослышался?

— Конечно, Сократ! Замечательный, простой и мудрый человек с лицом фавна и трепетным, отзывчивым сердцем. Я расскажу о первой нашей встрече с ним.

— Зачем ты шутишь, брат Тристан! Или испытываешь меня?

— Испытание ты уже прошел. Я должен направить тебя на твой путь, как сделал это и в отношении Сократа в свое время.

— В свое время?

Сирано едва сдерживал овладевшее им бешенство. Что это? Неужели англичанин, владеющий древним языком, издевается над ним? Внезапно пронзительная мысль охватила Сирано. Нет, нет! Скорее всего он имеет дело с умалишенным! И бред того о богах-соляриях так же достоверен, как и его «бессмертие», позволившее ему «в свое время», две с лишним тысячи лет назад, общаться с Сократом.

Жгучую горесть и жалость ощутил Сирано. Многое бы он отдал, чтобы вернуть недавнее состояние готовности бороться вместе с доброносцами против зла, добиваясь торжества справедливости! И Сирано отвернулся, чтобы скрыть выступившие у него на глазах слезы, не прерывая «больного».

А «безумный» Тристан как ни в чем не бывало предавался воспоминаниям:

— Это было во времена великого зодчего Фидия и его друга Перикла, правителя Афин, созидавших великолепный храм Афины-Девы на холме над городом. Дороги шествий еще не было. Я всегда имел склонность к лазанию по скалам, закаляя характер, потому не воспользовался подъездными путями для доставки наверх мрамора, а по крутой горной тропке поднялся прямо на площадку, где уже красовался почти законченный Парфенон. Как красивы были его мраморные колонны на фоне удивительно синего неба! Великолепная гармония пропорций! Солярии могли бы позавидовать, если бы знали такое чувство! Но мне хотелось не только любоваться истинной красотой, создаваемой людьми, но увидеться с молодым скульптором, сыном каменотеса, всю жизнь высекавшего из глыб «божества». Этому молодому человеку Фидий поручил украсить храм изображением богинь, носительниц Зла, а Сократ, так звали ваятеля, самовольно заменил мрачные фигуры светлыми изображениями богинь Добра и сделал это так впечатляюще, что разъяренный было самовольством подмастерья Фидий в восхищении от увиденного признал решение юноши лучшим, чем его прежний замысел. Мне же казалось, что художник, вооруженный идеями Добра, воплотивший их силой искусства в благородный камень, может оказаться тем самым соратником по «Миссии Ума и Сердца», которого я тщетно искал по всей Элладе.

Кто знает, может быть, скульптор Сократ, не будь моего вмешательства, обрел бы не меньшую известность, чем философ, искатель блага, каким он стал после наших бесед. Ценя их и прислушиваясь к моим советам, он оставил мрамор и свой шелковый хитон с нарядными сандалями, бродя среди народа босой, едва ли не в рубище и беседуя с людьми о жизни, дабы направить каждого по светлому пути. Так он стал признанным первым мудрецом Эллады.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — прервал наконец Тристана Сирано, полный не столько сострадания, сколько возмущения и сарказма, — что был тем самым Демонием Сократа, о котором тот говорил как о неизменном своем советчике?

— Именно так, брат мой по крови, Демоний Сократа — твой слуга! Как принято говорить в ваше время.

И здесь самообладание Сирано изменило ему. Перед ним, бесспорно, не умалишенный, а англичанин-насмешник, решивший унизить французика со славой дуэлянта, оскорбив и обезоружив его издевательским обрядом. Неужели же все произошедшее в подвальном зале, шпаги, направленные ему в грудь, кровью подписанная клятва, все это лишь жалкое балаганное представление, разыгранное для того, чтобы развенчать Сирано!

Скачки настроения и противоположных выводов были характерны для вспыльчивого и резкого Сирано де Бержерака. Оскорбленный и уязвленный, он потерял над собой власть и, ухватившись за шпагу, сквозь зубы процедил:

— Да было бы вам известно, мистер Лоремет, что я провел более ста дуэлей, хотя ни разу не вызывал своего противника на поединок. Они сами после моего словесного отпора обидчикам вызывали меня. Но ваши речи, сэр, оскорбляют не только меня, но и великих мыслителей, которых я чту. Вы решились глумиться над Сократом и Кампанеллой, и вам придется в таком случае скрестить со мной оружие!

— Что я слышу? Не хочу верить ушам! Вери бед! Скверно! Не ты ли, брат Савиньон, подписал клятву кровью?

— Я не преступлю клятвы, защищая свою честь и доброе имя философов, и не позволю никому, как не допустил сожжения книг Декарта у Нельских ворот, слышите, никому, даже названного моим ритором, водить меня за нос, как бы он ни был велик, с помощью басен и сказок о внеземных существах или собственном «бессмертии».

Тристан Лоремет расхохотался, и смех его был таким искренним и заразительным, что подействовал отрезвляюще на Сирано, который не знал, как этот смех воспринять, и совершенно смутился.

— Брат мой Савиньон! — перешел на французский язык Лоремет. — Я не сомневаюсь, что тебе ничего не стоило бы с помощью своей шпаги доказать, что я вовсе не бессмертен. Признаю твою правоту. Приношу свои извинения. Прошу пощады и согласия выслушать меня. Мне легко если не доказать, то показать, что, не отличаясь от людей продолжительностью жизни, я действительно встречался с Сократом.

— Как это может быть? — хмуро спросил у него Сирано.

— Только такому острому уму, как твой, я берусь объяснить это. Согласись лишь выслушать меня.

— Я должен не только согласиться, но и понять.

— Это уже моя забота. Так слушай, вспыльчивый мой друг. Наша прародина Солярия, как я назвал ее для тебя, находится у другого солнца, пусть его назвали когда-то Сириусом или как-нибудь по-другому. Расстояние до нее так огромно, что даже свет идет оттуда до Земли годы и годы. Понятно? Еще больше, чем свету, нужно затратить времени межзвездному кораблю, чтобы преодолеть это расстояние, как приходилось нам, соляриям, в своем стремлении добраться до вашей Земли. И беда, если б Природа не пришла нам на помощь!

— Чем же можно помочь в преодолении бездны небесной? Что может сравниться со скоростью распространения света, о которой ты говоришь и которую мы воспринимаем как мгновенное сверканье луча?

— Мгновенное? Нет и нет! Природа, наоборот, поставила предел достижимой скорости. Ничто не может перемещаться быстрее, чем распространяется свет! Вам, людям, этот простой закон пока еще неизвестен, однако он непреложен. С приближением летящего тела к этой скорости для него меняется течение времени. Оно уже иное для улетевших на корабле к звездам, чем у оставшихся на месте.

— Время иное? Как это понять?

— Очень просто! В природе есть немало примеров, заложенных в нее ограничений. Нельзя, например, разделив камень на части, получить вес частей больше, чем имел сам камень.

— И что же?

— Изволь. Найдешь ли ты что-либо центральнее центра окружности?

— Разумеется, нет, ибо окружность строится из центра.

— Вери уэлл! Считай, что из «центра» образовалась и наша Вселенная, для которой время течет с момента ее возникновения, а в ее центре оно стоит и всегда стояло. В этом разгадка вечности, друг мой. Вселенная потому и существовала всегда, что в центре ее время оставалось и остается недвижимым.

— Допустим. Значит, чтобы время стояло не только в центре Вселенной, пришлось бы всему веществу ее, уподобившись лучу света, мчаться с предельной скоростью?

— Ты неплохой ученик, брат мой. Ты угадал, что стоянию времени соответствует перемещение тел в пространстве именно с такой, назовем ее центральной, скоростью. Центральной, поскольку нет ничего центральнее центра окружности. И теперь тебе станет понятным некий образ: представь себе стрелку вселенских часов, где протекшее время отмечается не углом поворота стрелки, а длиной дуги, описанной или ее концом, или любой точкой на ней, вплоть до оси вращения. Представь еще, что конец стрелки вселенских часов отмечает время для тел, находящихся в покое, а перемещение точки от конца стрелки к ее центру вращения отражает скорость, обретенную телом. Дуги, описываемые точкой по мере ее приближения к оси вращения, окажутся тем короче, чем меньше станет радиус описываемой ею дуги. А в центре вращения дуга превратится в нуль, и время остановится. Понятно?