Читать интересную книгу Сочинения - Плутарх

3. В таких-то попутных разговорах дошли мы наконец до пиршественных покоев. От омовения Фалес отказался, потому что мы уже были умащены, а пошел осматривать и дорожки, и палестры,779 и пышную рощу на берегу моря, но не потому, что это так уж его восхищало, а для того, чтобы его не заподозрили в презрении к Периандру и в пренебрежении его честолюбивой роскошью. Остальных гостей тем временем, омыв и умастив их, слуги вводили в мужскую половину дома через портик.780 А в портике этом сидел Анахарсис, а перед ним стояла девочка и своими руками расчесывала ему волосы. Увидевши Фалеса, она без смущения подбежала к нему, а он поцеловал ее и сказал с улыбкою:

«Отлично! прихорашивай его, чтобы добрый гость наш не показался нам с лица злым и страшным!»

Я спросил его, что это за девочка; а он ответил:

«Неужели не узнал ты нашу мудрую и славную Евметиду?781 Так зовет ее отец; а остальные обычно по отцу зовут ее Клеобулиною».

«Наверное, ты так ее хвалишь за ее искусные и мудрые загадки? — спросил Нилоксен. — Некоторые из загаданных ею дошли и до нашего Египта!»

«Не в этом дело, — отвечал Фалес, — загадками она лишь забавляется при случае, словно игрою в бабки, и ставит ими в тупик собеседников; но душа у нее удивления достойна, ум государственный, а нрав добрый, и это она отца своего побуждает мягче править гражданами и снисходить к народу».

«Оно и видно, — сказал Нилоксен, — как посмотреть на простоту и скромность ее облика; по почему она с такою нежностью ухаживает за Анахарсисом?»

«Анахарсис, — отвечал Фалес, — человек здравомыслящий и многознающий, и он рассказал ей охотно и подробно, чем у них в Скифии люди питаются и какими очищениями спасаются в болезнях; вот и сейчас, я полагаю, она за ним ухаживает и ласкает его, а сама слушает его разговоры и учится».

Мы уже подходили к мужской половине дома, как навстречу нам вышел Алексидем Милетский, побочный сын тиранна Фрасибула; был он взволнован и сердито что-то говорил про себя, а что именно — мы не могли разобрать. Завидев Фалеса, он немного опомнился, остановился и сказал:

«Как меня обидел Периандр! он не позволил мне уехать, принудил остаться на пир, а когда я пришел, то отвел мне такое непочетное ложе, что и эоляне, и островитяне, и еще кто-то — все оказались выше Фрасибула! Не иначе, как он хочет опозорить и принизить в моем лице пославшего меня Фрасибула, оказав такое высокомерие».

«Что же? — спросил его Фалес. — Египтяне, помнится, говорят, будто звезды, проходя в небе поверху или понизу, оттого и сами становятся лучше или хуже; так и ты боишься, что будешь ярким или тусклым оттого, на каком окажешься месте? Неужели ты дурней, чем тот лаконец, которого хороначальник поставил в хоре с самого краю, а он сказал: «Молодец, что придумал, как и это место сделать почетным!» Не на то надо смотреть со своего места, вслед за кем ты лежишь, а на то, чтобы по-хорошему прийтись тем, с кем ты рядом; а здесь лучшая завязка и начало всякой дружбы в том, чтобы сразу показать, что на хозяина ты не сердит, а рад, что свел он тебя с такими соседями. Ведь кто недоволен местом своим за столом, тот обижает не столько хозяина, сколько соседа, и врагами ему делаются оба».

«Все это — слова! — сказал Алексидем. — А на деле-то и вы, философы, гоняетесь за почетом: сам видел!» — и он двинулся дальше мимо нас.

Мы подивились на его невежливость, а Фалес сказал:

«Чудачлив он и придурковат! еще ведь мальчиком, когда принесли Фрасибулу отменное масло для натирания, он вылил его в большую охладительную чашу, смешал с чистым вином и выпил; и за это даже Фрасибул, ранее его любивший, невзлюбил его».

Тут к нам подошел слуга.

«Периандр тебе с Фалесом и товарищем вашим предлагает, — сказал он мне, — пойти и посмотреть, что к нему сейчас принесли: что это, знаменье и чудо или нет? Сам он, кажется, сильно напуган, полагая, что это скверна, которая может омрачить его празднество».

Он повел нас в хижину, что была возле сада. Там какой-то юноша, видимо пастух, еще безбородый и недурного вида, откинул край шкуры и показал нам детеныша, который, по словам его, родился от кобылицы. Сверху до шеи и до рук был он человеческого образа, а ниже — лошадиного и пищал таким голоском, как новорожденные дети.

«Боги защитники!» — вскричал Нилоксен и отвернулся.

Но Фалес внимательно посмотрел на юношу, потом улыбнулся и сказал мне (о моем искусстве он всегда со мною говорил, подшучивая):

«Как, Диокл? не устроить ли тебе очищение и не обратиться ли к богам отвратителям? вдруг это случилось что-то грозное и великое!»

«Как не устроить! — ответил я. — Это знаменье раздора и мятежа, и я боюсь, не грозит ли оно Периандрову супружеству и потомству: ведь не успели мы искупить первую обиду богини, между тем как она уже воочию изъявляет нам вторую».

Фалес на это ничего не ответил, а только засмеялся и пошел прочь, У дверей нас встретил Периандр с вопросом, каково нам показалось то, что мы видели. Тут Фалес меня отпустил, а его взял за руку и сказал:

«Что Диокл тебе скажет, то ты и делай себе спокойно; а я тебе только скажу, что надо или не приставлять к кобылицам таких молодых пастухов, или не оставлять этих пастухов без женщин».

Периандру такие слова, по-моему, очень понравились; он расхохотался, обнял Фалеса и поцеловал его. А Фалес, оборотясь ко мне, сказал:

«Впрочем, боюсь я, Диокл, что знаменье твое уже сбывается! ты ведь сам видишь, какое с нами приключилося несчастье: Алексидем не хочет с нами ужинать!»

4. А когда мы вошли, Фалес воскликнул еще громче: «Где же этот наш гость погнушался занять свое ложе?»

Ему показали, и он тотчас и сам возлег там, и нас при себе расположил, прибавив:

«Да я бы и заплатить готов за то, чтобы разделять мой стол с Ардалом!»782

Ардал этот был из Трезены, славный флейтщик и жрец при храме Ардалийских Муз, что воздвиг Ардал Трезенский Старший. А Эзоп, который сидел тут же на низеньком стульчике близ Солона, лежавшего повыше, и только что приехавший от царя Креза посланцем к Периандру и к дельфийскому оракулу, — Эзоп сказал так:

«Увидел лидийский мул отражение свое в реке, обрадовался, какой он большой и красивый, и пустился вскачь, взмахивая гривой, точно лошадь; но тут-то он и понял, что родился от осла, придержал свою прыть и унял в себе спесь свою и чванство».

Но Хилон по-лаконски возразил ему:

«Сам бежишь, как мул, да спотыкаешься!»

Тут вошла Мелисса и возлегла рядом с Периандром, и Евметида тоже подсела к столу. Между тем Фалес окликнул меня, а я лежал повыше Бианта, вот какими словами:

«Что же ты, Диокл, не скажешь Бианту, что у навкратийского гостя есть к нему новая царская задача, чтобы он выслушал ее трезвый и внимательный?»

«Он меня уж запугал своими предложениями! — отозвался Биант. — Но я знаю: Дионис — во всем великий бог, и недаром он за мудрость зовется Лисием-разрешителем;783 потому и не боюсь я, что, исполнясь им, я оробею в состязании!»

Так перешучивались они, угощаясь; а я, приметив, что угощение было подано проще обычного, подумал о том, что, приглашая и принимая мужей мудрых и добродетельных, мы не вводим себя в расходы, а, напротив того, сберегаем и на ненужных приправах, и на привозных умащениях, и на разных лакомствах, и на дорогом вине, — ведь обычно все это у Периандра подавалось так, как подобало и тираннской власти его, и богатству, и положению, а здесь он старался перед такими гостями блеснуть своею простотою и умеренностью. В самом деле: не говоря уже об остальном, он даже с жены своей снял и скрыл обычное ее убранство, чтобы показать ее гостям в наряде скромном и нероскошном.

5. Нам переменили столы, Мелисса оделила нас венками, мы совершили возлияния, и, пока мы это делали, флейтистка поиграла немного нам на флейте, а потом отошла в сторонку. Тогда Ардал, оборотясь к Анахарсису, спросил его, а есть ли у скифов флейтистки?

«У нас и виноград не растет», — коротко отозвался Анахарсис. «А боги у скифов есть?» — не отставал Ардал.

«Конечно, есть, — ответил тот, — и они у нас даже человеческий язык понимают. Это ведь эллины, хотя и мнят себя речистей скифов, почему-то думают, что богам приятней звук костей и деревяшек». Эзоп на это откликнулся:

«Посмотрел бы ты, чужеземец, из чего у нас нынче флейты делают: оленьи кости не берут, а берут ослиные и говорят: «От них звуку больше». Оттого и Клеобулина сочинила загадку о фригийской флейте: «Мертвый осел роговою ногой сокрушает мне ухо». Не диво ли, что осел, самое грубое и бесчувственное животное, кости имеет самые тонкие и самые чуткие к музыке!»

Нилоксен поддержал его:

«Недаром и нас, навкратийцев, попрекают бусирийцы,784 что флейты мы делаем из ослиных костей; а у них грехом почитается даже слушать трубный звук, если он похож на ослиный рев, — вы ведь знаете, что осел в Египте — животное презренное, так как [посвящен] Трифону».