Однажды вечером Шервинский вдохновенно поднял руку и молвил:
– Ну-с? Здорово? И когда стали их поднимать, оказалось, что на папахах у них красные звезды…
Открыв рты, Шервинского слушали все, даже Анюта прислонилась к дверям.
– Какие такие звезды? – мрачнейшим образом спросил Мышлаевский.
– Маленькие, как кокарды, пятиконечные. На всех папахах. А в середине серп и молоточек. Прут, как саранча, так и лезут. Первую дивизию Петлюрину побили, к чертям.
– Да откуда это известно? – подозрительно спросил Мышлаевский.
– Очень хорошо известно, если они уже есть раненые в госпиталях в Городе.
– Алеша, – вскричал Николка, – ты знаешь, красные идут! Сейчас, говорят, бои идут под Бобровицами.
Турбин первоначально перекосил злобно лицо и сказал с шипением:
– Так и надо. Так ему, сукину сыну, мрази, и надо. – Потом остановился и тоже рот открыл. – Позвольте… это еще, может быть, так, утки… небольшая банда…
– Утки? – радостно спросил Шервинский. Они развернул «Весть» и маникюренным ногтем отметил:
«На Бобровицком направлении наши части доблестным ударом отбросили красных».
– Ну, тогда действительно гроб… Раз такое сообщено, значит, красные Бобровицы взяли.
– Определенно, – подтвердил Мышлаевский.
* * *
Эполеты на черном полотне. Старая кушетка.
– Ну-с, Юленька, – молвил Турбин и вынул из заднего кармана револьвер Мышлаевского, взятый напрокат на один вечер, – скажи, будь добра, в каких ты отношениях с Михаилом Семеновичем Шполянским?
Юлия попятилась, наткнулась на стол, абажур звякнул… дзинь… В первый раз лицо Юлии стало неподдельно бледным.
– Алексей… Алексей… что ты делаешь?
– Скажи, Юлия, в каких ты отношениях с Михаилом Семеновичем? – повторил Турбин твердо, как человек, решившийся наконец вырвать измучивший его гнилой зуб.
– Что ты хочешь знать? – спросила Юлия, глаза ее шевелились, она руками закрылась от дула.
– Только одно: он твой любовник или нет?
Лицо Юлии Марковны ожило немного. Немного крови вернулось к голове. Глаза ее блеснули странно, как будто вопрос Турбина показался ей легким, совсем нетрудным вопросом, как будто она ждала худшего. Голос ее ожил.
– Ты не имел права мучить меня… ты, – заговорила она, – ну хорошо… в последний раз говорю тебе – он моим любовником не был. Не был. Не был.
– Поклянись.
– Клянусь.
Глаза у Юлии Марковны были насквозь светлы, как хрусталь.
Поздно ночью доктор Турбин стоял перед Юлией Марковной на коленях, уткнувшись головой в колени, и бормотал:
– Ты замучила меня. Замучила меня, и этот месяц, что я узнал тебя, я не живу. Я тебя люблю, люблю… – страстно, облизывая губы, он бормотал…
Юлия Марковна наклонялась к нему и гладила его волосы.
– Скажи мне, зачем ты мне отдалась? Ты меня любишь? Любишь? Или же нет?
– Люблю, – ответила Юлия Марковна и посмотрела на задний карман стоящего на коленях.
* * *
Когда в полночь Турбин возвращался домой, был хрустальный мороз. Небо висело твердое, громадное, и звезды на нем были натисканы красные, пятиконечные. Громаднее всех и всех живее – Марс. Но доктор не смотрел на звезды.
Шел и бормотал:
– Не хочу испытаний. Довольно. Только эта комната. Эполеты. Шандал.
В три дня все повернулось наново, и испытание – последнее перед началом новой, неслыханной и невиданной жизни – упало сразу на всех. И вестником его был Лариосик. Это произошло ровно в четыре часа дня, когда в столовой собрались все к обеду. Был даже Карась. Лариосик появился в столовой в виде несколько более парадном, чем обычно (твердые манжеты торчали), и вежливо и глухо попросил:
– Не можете ли вы, Елена Васильевна, уделить мне две минуты времени?
– По секрету? – спросила удивленная Елена, шурша поднялась и ушла в спальню.
Лариосик приплелся за ней.
– Придумал Ларион что-то интересненькое, – задумчиво сказал Николка.
Мышлаевский, с каждым днем мрачневший, мрачно оглянулся почему-то (он разбавлял на буфете спирт).
– Что такое? – спросила Елена.
Лариосик потянул носом воздух, прищурился на окно, поморгал и произнес такую речь:
– Я прошу у вас, Елена Васильевна, руки Анюты. Я люблю эту девушку. А так как она одинока, а вы ей вместо матери, я, как джентльмен, решил довести об этом до вашего сведения и просить вас ходатайствовать за меня.
Рыжая Елена, подняв брови до предела, села в кресло. Произошла большая пауза.
– Ларион, – наконец, заговорила Елена, – решительно не знаю, что вам на это и сказать. Во-первых, простите, ведь так недавно еще пережили вашу драму… Вы сами говорили, что это неизгладимо…
Лариосик побагровел.
– Елена Васильевна, я вычеркнул ту дурную женщину из своего ‹сердца›. И даже карточку ее разорвал. Кончено. – Лариосик ладонью горизонтально отрезал кусок воздуха.
– Потом… Да вы серьезно говорите?
Лариосик обиделся.
– Елена Васильевна… Я…
– Ну простите, простите… Ну если серьезно, то вот что. Все-таки, Ларион Ларионыч, вы не забывайте, что вы по происхождению вовсе не пара Анюте…
– Елена Васильевна, от вас, с вашим сердцем, я никак не ожидал такого возражения.
Елена покраснела, запуталась.
– Я говорю это только вот к чему – возможен ли счастливый брак при таких условиях? Да и притом, может быть, она вас не любит?
– Это другое дело, – твердо вымолвил Лариосик, – тогда, конечно… Тогда… Во всяком случае, я вас прошу передать ей мое предложение…
– Почему вы ей сами не хотите сказать?
Лариосик потупился.
– Я смущаюсь… я застенчив…
– Хорошо, – сказала Елена, вставая, – но только хочу вас предупредить… мне кажется, что она любит кого-то другого…
Лариосик изменился в лице и затопал вслед за Еленой в столовую. На столе уже дымился суп.
– Начинайте без меня, господа, – сказала Елена, – я сейчас…
В комнате за кухней Анюта, сильно изменившаяся за последнее время, похудевшая и похорошевшая какою-то наивной зрелой красотой, попятилась от Елены, взмахнула руками и сказала:
– Да что вы, Елена Васильевна. Да не хочу я его.
– Ну что же… – ответила Елена с облегченным сердцем, – ты не волнуйся, откажи, и больше ничего. И живи спокойно. Успеешь еще.
В ответ на это Анюта взмахнула руками и, прислонившись к косяку, вдруг зарыдала.
– Что с тобой? – беспокойно спросила Елена. – Анюточка, что ты? Что ты? Из-за таких пустяков?
– Нет, – ответила, всхлипывая, Анюта, – нет, не пустяки… Я, Елена Васильевна, – она фартуком размазывала по лицу слезы и в фартук сказала, – беременна.
– Что-о? Как? – спросила ошалевшая Елена таким тоном, словно Анюта сообщила ей совершенно невероятную вещь. – Как же это? Анюта?
* * *
В спальне под соколом поручик Мышлаевский впервые в жизни нарушил правило, преподанное некогда знаменитым командиром тяжелого мортирного дивизиона, – артиллерийский офицер никогда не должен теряться. Если он теряется, он не годится в артиллерию.
Поручик Мышлаевский растерялся.
– Знаешь, Виктор, ты все-таки свинья, – сказала Елена, качая головой.
– Ну уж и свинья?.. – робко и тускло молвил Мышлаевский и поник головой.
* * *
В сумерки знаменитого этого дня 2 февраля 1919 года, когда обед, скомканный к черту, отошел в полном беспорядке, а Мышлаевский увез Анюту с таинственной запиской Турбина в лечебницу (записка была добыта после страшной ругани с Турбиным в белом кабинетике Еленой), а Николка, сообразивший, в чем дело, утешал убитого Лариосика, в спальне у себя Елена в сумерках у притолоки сказала Шервинскому, который играл свою обычную гамму на кистях ее рук:
– Какие вы все прохвосты…
– Ничего подобного, – ответил шепотом Демон, нимало не смущаясь, и, притянув Елену, предварительно воровски оглянувшись, поцеловал ее в губы (в первый раз в жизни, надо сказать правду).
– Больше не появляйтесь в доме, – неубедительно шепнула Елена.
– Я не могу без вас жить, – зашептал Демон и неизвестно, что бы он еще нашептал, если бы не брызнул в передней звонок.
* * *
Двое вооруженных в сером толклись в передней, не спуская глаз с доктора Турбина. Николка в крайней степени расстройства метался возле него и все-таки успел не только нашептать ему: «При первой возможности беги, Алеша… у них уже эвакуация…», но и всунуть ему в карман револьвер Мышлаевского. Турбин, щурясь и стараясь не волноваться в присутствии хлопцев, глядел в бумагу. В ней по-украински было написано:
«С одержанием съего препонуется вам негойно…»
Одним словом: явиться в I-й полк синей дивизии в распоряжение командира полка для назначения на должность врача. А за неявку на мобилизацию согласно объявления третьего дня, подлежите военному суду.
– Плевать, – совершенно беззвучно шептал Николка, отдавливая Турбина к двери в столовую, – в первый момент беги. Беги сейчас? А?
– Нельзя. Елену возьмут, – одними губами, – лучше с дороги…