А повторить боялась.
– Глупости, – не слишком уверенно ответил путис. – Ему сейчас умирать не положено. Он начинает новую жизнь в другом городе, где от него никто не потребует писать бумажки на государственном языке. Ну, давай я слетаю и разберусь! Ну, пусти меня!..
Но напрасно он прятал встревоженную мордочку за кольца играющего острыми язычками пламени хвоста. Он был обеспокоен не менее моего.
– Он умирает, – возразила я, – и никто, кроме меня, не сможет его спасти. Потому что он сам этого хочет! И он умрет там – а я останусь жить здесь. Ты ему ничем, к сожалению, не поможешь.
Ингус не стал спорить – он просто сделал резкое движение, и свитая в клубок мощная огненная пружина развернулась, хлестнула по стенам, жар взвился по мне от коленей вверх бешеной спиралью, и не стало твердой поверхности под ногами, отказало зрение, был только свист во внезапно отлетевших со лба волосах, да замельтешили взлеты с провалами в какие-то безвоздушные ямы.
Все громче кричала и гудела тревога.
– Мы уже близко, – услышала я голос Ингуса. – Только я ничего не понимаю…
Полет наш становился все медленнее, и вот из мельтешни светящихся точек, из круговерти черных, белых и синих полос сложился пейзаж.
И я внезапно ощутила холод.
Должно быть, потому, что оказалась по колено в снегу.
Нас окружала недобрая зимняя ночь. Нас окружал заснеженный лес.
– Куда это мы попали? – растерянно спросила я. – Почему вдруг зима, когда теперь на редкость теплый сентябрь, и на газоне под моим окном еще сегодня цвел одуванчик?
– Не знаю, – скатившийся с меня и свернувшийся клубком Ингус был изумлен не меньше. – Я летел на голос.
– Да, голос идет оттуда, из-за поворота тропы… Что за смертная тоска в этом лесу? Здесь произошло что-то страшное…
Ингус поплыл передо мной, освещая путь.
И я вышла из-за поворота.
И тихо ахнула.
Израненное белое поле простерлось передо мной. Люди в неловких позах лежали на снегу и не шевелились.
Это было поле боя. В лунном свете мир был черно-белым, и все лица – белы, а вся пролитая кровь – черна.
– Что это такое? Кто эти, в шинелях? Где у нас война? – изумилась я.
Никто не ответил.
– Ингус! Что здесь происходит, и куда мне идти?
– Туда! – велел путис. – Он там!
Холода больше не было. Была злость на себя, потому что я не могла бежать быстрее по глубокому снегу.
Где-то раздался стон… тысячекратное эхо во мне повторило этот стон…
– Не могу… – вдруг прошептал Ингус. – Не могу…
И опустился на мгновенно протаявший до земли снег.
Я остановилась.
– Да что же тут такое делается? – в отчаянии спросила я его, и вдруг сообразила! – Куда ты принес меня? Что это за время и что за место?
– Я не должен был нести тебя сюда, – мучаясь, отвечал путис. – Ты не представляешь… Это действительно не то место… Я не могу тебе объяснить…
– Ты что, собрался тут сейчас погаснуть? – я присела с ним рядом. Он на глазах съеживался и прятал виноватый взгляд.
Мне стало безумно страшно. Сейчас могли погибнуть они оба – и Ингус, и Сергей, причем (как я это уразумела – не знаю и знать не желаю!) оба – добровольно!
Боль длилась лишь мгновение – когда моей ладони коснулись потускневшие язычки пламени. Это была знакомая боль, хотя и посильнее той, что я узнала, вынося измученного путиса из другого ночного леса, чтобы мы оба не стали добычей Ав. Потом огня, как и холода, я уже не ощущала, протягивая Ингуса на ладонях перед собой, как масляный светильник.
Я торопилась на голос… на стон…
Но, увидев у своих ног лежащего Сергея, я остановилась в полнейшей растерянности.
Я узнавала и не узнавала его.
Тот же тонкий и острый профиль четко вырисовался на снегу у моих ног. Но постарело милое лицо и сплошная седина растеклась от висков…
На нем был все тот же гусарский наряд – но только ментик, по зимнему времени, был не картинно накинут на левое плечо, не всплескивал голубым крылом с золотыми струйками, едва удерживаемый ментишкетными шнурами, а был вдет в рукава, и серая меховая опушка воротника мне казалась опять-таки белой, а смуглое лицо – почти черным.
Я позвала его – и не услышала своего голоса. Но он меня услышал.
Открылись любимые глаза – ясные, синие.
– Паризьена! – сказал Сергей и слабо улыбнулся. – Ты уж прости меня, дурака… не выдержал, сорвался…
Я опустилась рядом с ним на колени.
– А я ждал тебя, Паризьена… даже звал тебя… экое дурачество!.. Ну, стало быть, простимся, Паризьена. Ты не изменилась, ты все та же, что в курляндских лесах. А я вот, видишь…
Побелевшая рука чуть шевельнулась. Я посмотрела на окровавленный ментик, кое-как застегнутый поверх доломана. Очевидно, рука зажимала рану. И только это продлило его жизнь до моего появления. Тут вдруг сила и глупая уверенность снизошли на меня. Уж коли я не опоздала, то могу спасти его, уж настолько-то моей власти над его жизнью хватит!
– Как ты попал сюда, мой маленький Серж? Клянусь пузом святого Гри, здесь была неплохая заварушка! Кто с кем сцепился? – как можно спокойнее спросила я, как спросила бы Адель Паризьена.
– Дело обычное – из пушек вольность расстреляли, – произнес Сергей странные слова. – Мы ведь тоже хотели, как у вас, в Париже, в восемьдесят девятом, только лучше, правильнее… Чтобы народ в крови не измарать… Мы бы все для него сделали, а сами в сторонку отошли… Вот и полегли…
– Да кто полег-то? – все еще не понимала я.
– Последние, на кого надежда была, – черниговцы.
– Да какие, помилуй, черниговцы?
– Пехотный полк Сержа Муравьева.
– Постой, ты же гусар! Как ты в пехотном полку оказался?
– При-со-е-ди-нил-ся… – с какой-то печальной насмешкой отвечал Сергей. – Может же присоединиться к пехотному полку четверть эскадрона?.. Вот и угодил под Трилесы…
Трилесы!
Дальше он мог не продолжать.
Теперь я знала, что за год на дворе – тысяча восемьсот двадцать шестой. И ночь – с третьего на четвертое января.
Поняла я и к кому присоединился Ахтырского гусарского полка поручик Орловский (как и было предсказано, все еще только армейский поручик). Он увязался за двумя благородными безумцами, решившими непременно пострадать во имя российской свободы. Это были Сергей Муравьев-Апостол и его брат Матвей. Еще двадцать седьмого декабря приехали они к ахтырцам и вызвали на решительный разговор командира, Артамона Муравьева, который приходился им двоюродным братом.
– Апостолы налетели и ускакали, а я кинулся к полковнику – ну как, выступаем? Помилуй, Сергей Петрович, сказал Муравьев, куда выступаем, зачем, для чего? Я ему – не ты ли, Артамон Захарыч, грозился государя истребить? А он мне – мало ли кто чем после шестой бутылки шампанского грозится? Тебе, говорит, саблей помахать охота впереди эскадрона, а мне охота своих людей живыми сохранить! Я за каждого ахтырца перед Господом в ответе. И пошел толковать – и в Петербурге северяне виноваты, что выступили четырнадцатого декабря, нам не сказавшись, и план, который Апостолы на ходу сочинили, есть гибельная авантюра… И отказался поднимать полк! Свежих лошадей – и то Апостолам не дал!.. Паризьена!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});