увидел возле своей ноги большого рыжего пса:
— Так ты что же, решил пойти со мной?
Собака завиляла хвостом, преданно поглядывая на человека.
— Вот как? — сказал монах. — Ну что ж, пусть будет по-твоему, Мальчик.
Агван-Доржи спустился к устью Баргузин-реки, долго стоял, рассматривая острогрудые катера и черные носатые мотоботы, прилепившиеся к низкому песчаному берегу, наблюдая, как меж них сновали люди в резиновых сапогах с загнутыми голенищами, и не понимая, чего они суетятся и недовольно покрикивают друг на друга и не замечают, какой нынче славный вечер, не колеблемый и слабым ветром, позолоченный ближним, прилегшим на баргузинский голец солнцем. Но, если в прежние годы ему совсем не хотелось знать, почему люди не чувствуют свою соединенность с сущим, которая есть неизбывность мысли, способной облечь и невидимое во вполне определенные земные формы, иной раз удивительно радующие глаз, отчего для многих из них теряется прелесть жизни, хотя и созданной воображением человека и являющейся ничем иным, как обыкновенной иллюзией, то теперь он желал бы знать это, и не только это, а еще и то, что мешает людям обратиться к своей сердечной сущности и отыскать в ней благостное. Впрочем, не сказать, чтобы желание было сильным, тем не менее Агван-Доржи понимал, что всяк живущий, а не только человек, должен обрести себя сам, найти ту тропу, по которой он пошел бы, чтобы исчерпать данные ему землей силы, направить их во благо сущему, и тогда награда не заставит себя ждать. И он удивлялся человеческому неразумью, неспособности с толком использовать отпущенное на земное существование время, не пропускать его через себя, как песок сквозь пальцы, но дорожить им и уметь определиться в пространстве, куда отойдет карма, наполненная благими ли делами, злыми ли, а то, может, и вовсе застывшая, как каменное изваяние.
— Берегись этого, человек! — не однажды говорил он. — Нельзя запрудить и малый ручей, не отыскав исхода ему, как нельзя остановить время; впустую потраченное, не вернется ли оно к тебе в чуждом обличье?.. И восплачешь тогда, обретя непотребное тело.
Его слушали и не слушали, проходили мимо, а нередко говорили:
— Во блаженство впавший ослаблен разумом.
Так ли? А что же море, едва ли не ежечасно меняющее облик, то мирную сладость навевающее, хоронящее во чреве своем истое блаженство, а то вдруг помрачневшее и суровое, с трудом сдерживающее гнев, иль тоже лишено разума? Нет! В каждом всплеске морской волны, в говоре ее, иной раз едва различимом, пришептывающем, как если бы опасалось расплескать сокровенное, в морской глубине укрытое, разве не прозревается благородство, возвышенное, от вселенского разума? Мыслящий да помыслит про это и возблагодарит Создателя за божественное творение и восплачет радостными слезами, прикоснувшись к великой тайне природы.
Когда Агван-Доржи, все еще пребывая хотя в уже и ослабленном, чуть только обозначающемся недоумении, шел по баргузинской долине, он увидел парящего в небе сребротелого коршуна, от птицы протягивалось что-то мудрое и вещее, и он подумал, что коршун, все про себя знающий и стремящийся лишь к удовлетворению ближней страсти, и есть совершенство; ибо что есть совершенство, как не принадлежность земле и небу и понимание про ту середину, которая одна подвигает к истине: любое отклонение от нее нарушает гармонию, без нее истина тускнеет, истаивает, как вечерний луч солнца; и благо еще, коль скоро по истечению времени она вновь воссияет в душе. А если нет? Встречал ли кто человека, не имеющего души? Агван-Доржи встречал, холодом веяло от него, безжизненностью, хотя и не сказать, что умер.
Бродячий монах смотрел, как спокойно и уверенно парил в высоком небе сребротелый коршун, и постепенно недоумение, вызванное нежеланием людей черпать из жизни лишь потребное сущему, и не более того, сменилось радостным удивлением; в нем неожиданно возникло чувство любви к этому не всегда понимаемому им и принимаемому миру, который, хотя и есть порождение человеческого сознания, обретшего форму иллюзии, все ж приятно узнаваем.
Старый рыжий пес ни на шаг не отставал от хозяина и часто забегал вперед, как если бы выслеживал кого-то, только кого тут в ровной, как гладильная доска, степи выслеживать, тихо тут, иной раз можно услышать шелест слегка перезрелой травы: август уж подминает под себя сухие денечки, — и помнится тогда, что от веку в этих местах держалась нестрагиваемая тишина, но скоро усохнет помнившееся, это когда замаячит впереди степной улус и мало-помалу до слуха донесется ленивое ворчание сторожевых собак и блеяние овец, пасущихся на желтом невысоком угорье.
Агван-Доржи подошел к тому месту, где прежде красовалась золотая юрта нойона, не сразу вспомнил, куда она подевалась, а когда вспомнил, огорченно вздохнул, но не потому, что стало жаль нойона, потерявшего свое добро: было бы, кого жалеть, у него, небось, добра этого как звезд в небе, но да не по чину человеку пялиться на чужое добро, так и в сердце может оскудеть, про это и монах, мало что понимающий в людях, догадывался. Он огорченно вздохнул потому, что погублено было дело рук человеческих. Подойдя к тому месту, где земля была чертная, обугленная, он постоял, переминаясь с ноги на ногу, и заспешил прочь, но прошел немного, обернулся на злой окрик, увидел нойона, тот был в расшитом золотыми нитками тэрлике[12] и в начищенных до блеска сапогах; лениво передвигал короткие ноги, не спешил…
— Ты чего тут потерял, монах? — спросил, подойдя.
Агван-Доржи не нашелся, что ответить, лишь руками развел. Он не хотел этой встречи и слегка растерялся, но вспомнил слова вещие: «Не тревожься, что далеко пойдешь, — доберешься. Не тревожься, что тяжело поднимать неподъемное, — чистый духом да поднимет» и успокоился.
— Рад, что пожгли меня? — прищурясь, спросил нойон и попытался заглянуть в глаза монаху. Не получилось.
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал Агван-Доржи. — Как не знает умерший, не пройдя очищения, что он умер, и продолжает жить теми интересами, что держали его на земле.
— Ты врешь, монах. Ты не любишь меня. Ты не любишь всех, кто нынче стал хозяином жизни.
— Учитель сказал: познание истины приводит к разочарованию. Ты завладел тем, чем прежде владели люди, стал могуществен и богат. Но прошло похмельное веселье, и ты испугался. Ты испугался, что кто-нибудь посмеет отобрать у тебя богатство, и лишился сна. Но нельзя жить в вечном страхе, как нельзя унять кармический ветер, пока он не приблизится к утробе матери. Я говорю тебе: опомнись, вернись к своей карме и следуй по пути очищения ее. Земному существу дан Владыкой неба не только черный цвет, но и