В ней дюже блох много. И я тревожно сплю, когда они меня кусают. На этой оттоманке единственно спит мой старший сынок Петя... Но он у меня почему-то нечувствителен к укусам.
Хозяин долго не ложился спать. Он сидел на своих козлах и задумчиво глядел на маленькую керосиновую лампочку.
Я же, опасаясь нападения ночной кавалерии, лег на свою кушетку не сразу. Я сидел на табуретке и курил.
Хозяин неожиданно сказал:
— Вот, например, колхозы... Там теперь люди многим довольны. Новые дома у них теперь понастроены, чистота вокруг. И блох там, говорят, исключительно мало. Так что я сам вскоре хочу туда записаться, чтоб немного повысить свою культуру. Только вот не знаю, как насчет религиозности? Как вы думаете — не помешает ли это записаться? Хотя я и не горазд религиозный.
Я говорю:
— Конечно, не помешает. Государство не запрещает иметь свою веру.
— Тем более, — сказал хозяин, — я не только не горазд религиозный, я прямо, откровенно вам скажу, совершенно, то есть как есть, неверующий. Но пасхальную неделю я почему-то признаю и уважаю. Я в пасхальную неделю ко всем явлениям делаюсь какой-то чересчур нежный, и мое сердце требует справедливости.
Я говорю:
— Что касается справедливости, папа, то, например, праздник Первого мая — это более справедливый праздник, потому что это праздник трудящихся. И, празднуя его, вы тем самым можете удовлетворить свои поиски справедливости. И вашу нежность вы можете как раз приурочить к этому празднику, поскольку вы сами трудящийся.
— Я пятьдесят лет трудящийся, — сказал хозяин. — Я почти что с самой колыбели есть трудящийся. И праздник Первого мая я согласен очень сильно уважать. Но пасхальную ночь я тоже очень сильно уважаю. Пасхальная ночь, если хотите знать, меня прямо перевертывает, поскольку я тогда чувствую жалость к людям и ко всему земному. Это святая ночь, и она меня прямо на полгода очищает.
Разговаривая с хозяином, я, забывшись, прилег на свое ложе и сразу же понял, отчего хозяин избегал этой оттоманки. С первой же минуты блохи начали жалить меня удивительно свирепо.
Я поймал одну представительницу прыгающего мира, которая беззастенчиво села на мою руку.
Хозяин, перейдя вдруг от тихого, созерцательного настроения к гневу, сердито сказал:
— Никакое животное, никакое насекомое я не позволю вам сегодня убивать. Имейте это в виду.
Я от неожиданности выпустил свою пленницу.
— В моем доме, — сказал хозяин дрожащим от волнения голосом, — я сегодня никому ничего не разрешаю убивать. С завтрашнего дня можете убивать, а сегодня оставьте это делать.
Я начал было доказывать хозяину невыгодность такой идеалистической философии, но он стал на меня кричать. И тогда я, покрывшись пальто, отвернулся к стене.
Но заснуть от укусов решительно не мог.
Хозяин тоже не спал. Он кряхтел, курил и вертелся на своих козлах как сумасшедший.
Наконец он встал со своего ложа и босой, в розовых подштанниках, пошел вдруг к выходу. Он открыл дверь на улицу и, сняв с себя рубаху, стал ее энергично трясти и колотить.
— Папа, — сказал я, — вы что же делаете?
— А что? — ответил он сердито.
— На дворе же, — говорю, — морозно. И там ваши питомцы непременно погибнут от голода, холода и других лишений. Где же ваша нежность и христианская кротость?
Хозяин сконфуженно улыбнулся. Он сказал:
— Дюже заели, ну их совсем в болото. Прямо от них не можно было заснуть. В крайнем случае и вы, если хотите, тоже можете начать их убивать...
Поговорив с хозяином о том о сем, мы наконец заснули.
А утром мой милый хозяин доставил меня в колхоз. И сам со своей нежной душой пошел в гости к одному из колхозников.
Пчелы и люди
В один колхоз приехал в гости красноармеец. И в подарок своим родственникам он привез баночку цветочного меду.
И до того этот мед всем понравился, что колхозники решили устроить у себя пчеловодство.
А кругом никто пчеловодством не занимался. И колхозникам надо было устраивать все заново — ульи делать и пчел из лесу переводить на новые квартиры.
Увидев, что это дело такое длинное, колхозники приуныли.
— Это, — говорят, — долгая канитель! Пока то да се — и лето пройдет. И мы не увидим меду до следующего года. А нам надо сейчас.
А среди колхозников находился один прекрасный человек, некто Иван Панфилыч, немолодой мужчина лет семидесяти двух. Он в молодые годы занимался пчеловодством.
Вот он и говорит:
— Для того чтобы в этом году чай пить с медом, надо поехать куда-нибудь туда, где есть пчеловодство, и там у них надо купить то, о чем мы мечтаем.
Колхозники говорят:
— Наш колхоз — миллионер. Перед затратами он не постоит. Давайте купим пасеку на полном ходу! Чтобы пчелы уже в ульях сидели. А то если из леса пчел переведем, они, может быть, окажутся неважные. Может быть, они начнут какой-нибудь жуткий мед изготовлять, какой-нибудь липовый. А нам надо цветочный.
И вот дали Ивану Панфилычу деньги и послали его в город Тамбов.
Приезжает он в Тамбов. Там ему говорят:
— Вы правильно сделали, что приехали к нам. У нас три деревни переселились на Дальний Восток. Осталось лишнее пчеловодство. Это пчеловодство мы вам можем отдать чуть не даром. Только как вы этих пчел повезете — вот это для нас вопрос. Товар, можно сказать, рассыпной, крылатый. Чуть что — разлетится в разные стороны. И мы страшимся, что к месту назначения вы привезете одни только пчелиные домики да личинки.
Панфилыч говорит:
— Как-нибудь я их перевезу. Я знаю пчел. Я всю жизнь имел с ними общение.
И вот Панфилыч на двух подводах привез на станцию шестнадцать ульев.
На станции он схлопотал открытую платформу. Поставил на эту платформу свои ульи и покрыл их брезентом.
И вот вскоре товарный поезд тронулся. И наша платформа покатилась.
Панфилыч торжественно стоял на платформе и беседовал с пчелами...
— Ничего, ребятки, — говорил он им, — докатимся! Маленько потерпите в темноте, а там я вас снова к цветам пущу. И вы уж там, я так думаю, свое возьмете. Главное, не тревожьтесь, что я вас в темноте везу. Это я вас нарочно брезентом закрыл, чтоб вы сдуру не вылетели на ходу поезда. В противном случае обратно на поезд уже не вскочите.
И вот поезд едет день.