Читать интересную книгу Современная американская повесть - Джеймс Болдуин

Она что-то говорит, но в этот момент мне прямо в щеку чихает мусорщик, и я ничего не слышу. Девушка выжидает, на много ли его хватит.

— Апчхи!

Вроде бы все. Хватило на два раза. В глазах слезы. Меня ненавидит по-прежнему.

— Мейси.

Я снова настраиваю глаза на ее шейный пушок, буду думать об этом имени. Я вдруг узнаю бесконечно много нового о девушке.

Опять перехожу на шепот.

— Почему вы засмеялись, когда узнали, что меня зовут Сэм?

— Очень обрадовалась. С этим именем всех любят — что людей, что собак, что котов.

Положительно неглупая девушка.

— Ну, нет, — скромничаю я, благо это можно себе позволить, — меня многие не любят.

— Неправда, Сэм, — говорит она в полный голос.

Лучшего ответа я не ожидал.

Я не люблю, когда мне чихают в лицо, и острое чувство неприязни растравляет меня. У меня полное право подавать любое прошение, какое пожелаю. Я не пустышка вроде бабули, чтобы от скуки таскаться по очередям. И не болван вроде Подковки…

— Надеюсь, это всего-навсего сенная лихорадка, — говорю я мусорщику. — Я бы не хотел благодаря вам получить летом насморк.

Застигнутый врасплох, мусорщик сразу принимает изголодавшийся вид. Я едва удерживаюсь от смеха, глядя на его голодную собачью физиономию с огромным носом и треугольными собачьими мешками под печальными, близко посаженными собачьими глазами.

— Это от жары, — говорит он. — Я перегрелся, поэтому чихаю.

И тут я вижу, как кровь отливает у него от лица. Ему не по себе, что его слова могут показаться оправданием. Не голод — злость его гложет.

Мысли по-прежнему путаются: мой кошачий хвост; возникшее имя и необходимость увязать с ним человека; грезы о будущем и о ногах, удобно поставленных на ящик комода; вдобавок где-то с краю мой мозг сверлит пчела, и я трепещу — а вдруг у меня аллергия на ее укус?

Пожалуй, напрасно было связываться с мусорщиком из-за такого пустяка, как два чоха. Он буквально исходит злобой. От моего прошения о дополнительной площади он ждет для себя всех мыслимых и немыслимых бед. Полагаю, он даже не особенно задумывается, так ли ему самому приспичило то, за чем я стою. Кроме того, он, видимо, из тех, кто не переносит скованности в движениях: слева напираю я, справа выворачивают руку прохожие, спереди не дает продохнуть учительница, сзади подпирает примыкающая моих примыкающих, о которой я еще ничего не разузнал — коренастая чернокожая женщина, все время вздыхает, приговаривая: «Господи», «О-хо-хо», «У-у-ф».

А с площадью, если задуматься, у мусорщика все не так плохо. Всю ночь он на лестницах один. Работа не из приятных, зато долгие часы он общается только с гулкими лестничными пролетами. Опускаешься на колени, видишь уходящие вверх марши лестницы. Лестница в известном смысле не стоит на месте — она куда-то ведет, она поднимается, разворачивается и уходит все выше и выше. Очень хорошее место, чтобы побыть одному. Что еще нужно? Никто не стоит над душой.

У него же, я вижу, из головы нейдет его собственный вздыбленный дом, эта свалка семейного имущества на одиночной площадке, увенчанная качалкой.

А может, сбивая ночами колени на лестницах, он страдает и думает только о том, как измызгал эти ступени миллионноногий город. В ушах: шарк-шарк-шарк. Мне приходилось давиться в очередях на лестницах. Представляю, какие картины он себе воображает. Очень может статься, что, пока его руки оттирают грязь, воображение не отпускает его в одиночество и город давит ногами его мокрые руки.

Сейчас он испепеляет меня струями гнева из своих узких глазных сопл, он говорит:

— Я всем объявлю, какое у тебя прошение.

И решительно тюкает носом. Я хорошо понимаю, кого он имеет в виду под «всеми».

— Занимайтесь лучше своими делами, — холодно отвечаю я.

Но я совсем не уверен, что мне удается скрыть тревогу. Он прирожденный заводила.

Я помню запах его подмышек; помню, как, сжав кулаки, од отбивал нам всем ритм.

Странно, как мне такая мысль пришла в голову: что клены в «Зелени» шепчутся между собой: «Роща, роща, братец лист!» Брат (или сестра) — мы такого не знаем уже второе поколение. На семью разрешается один ребенок — если вообще разрешается. Для меня «братство» такая же книжная абстракция, как «крестьянство», «королевская власть», «рабство». Вот и сейчас в моей голове разыгрывается поразительный книжный сюжет: мы братья — я и мусорщик. Мы братья в маленьком абзаце на тему трудных отношений. Поскольку девушка ему безразлична, он обижается, что я шепчусь с ней. Что до меня, то я с братской тревогой замечаю в нем черты, которые наверняка есть и во мне самом, а мне бы таких черт не хотелось.

Я сочиняю: я старший брат. Возможно, подражая отцу, я учу его играть в шахматы, но уже после первого шаха он взрывается и сбрасывает доску со стола.

Я сочиняю: его зовут Каин. Моя плоть содрогается.

Она бунтует. Я не решусь назвать это безобразным словом «похоть». Меня оправдывает нежность.

Раздражение против мусорщика и ужас перед гневным братом каким-то образом возбуждают чувственность. Этот голод, кусая справа, кружит мне голову.

Я дрался всего однажды. Мне не понравилось. Это случилось, когда я отбывал трудовую повинность. Мы клали бетон. Я направил лоток мешалки в форму — и промахнулся. Большой шматок смеси свалился прямо на ногу того приятеля, с которым я менялся койками. Он орал, что я сделал это нарочно. Мы завелись. Сначала подначивали друг друга, как малые ребята. Потом в ход пошли кулаки, и это был мужской разговор, братоубийство. Я скрежетал зубами. Он двинул меня по скуле, и у меня из глаз посыпались искры. Он молотил по мне, пока я не перестал чувствовать ударов. Правда, и я ему расквасил нос и посадил под глаз синяк. Кто победил? В ту ночь я отыгрался: у его девушки, надо сказать, все было, «как у людей».

Во мне очень жива сейчас и память об этой проделке с приятелем, и воздаяние ночной нежностью за гнев, страх, мужество и боль дневные.

Та незадача с бетономешалкой нам дорого обошлась: наш трудовой срок продлили на полгода. Задумаюсь ли я сейчас о наказании?

Помню, в одном старом фильме гулко бились рогастыми лбами два горных козла, разыгрывая изнемогавшую самку. У нас с приятелем было другое: никто не «победил». Застывшие кадры с этими баранами стоят в моей памяти: охрипшие бойцы, их задние ноги сатиров… Вспоминаю, что греческое слово «трагедия» означает «козлиная песнь»… Какое имели отношение к ней эти мохнатые конечности? Их сжигали, что ли, принося в жертву? Или это как-то связано с музыкой Пана?

Меня сдерживает, мне кажется, только мысль, что девушке нужно придумать мне лицо. Вдруг это будет лицо мужчины; которого она потеряла?

Я начинаю верить, что в это утро доберусь до окон. До арочных дверей остается меньше сотни футов.

Чем ближе к зданию Бюро, тем плотнее очередь. В досаде, что не с кем отвести душу, бабуля стоит красная и тяжело дышит.

Ткани между мною и Мейси намокли от пота; не скажу, что это неприятно.

Тень от здания обозначает место наибольшего оживления в очереди. Возбужденно болтает Гавана — в эти минуты он ни капли не похож на моего отца. При очередной шутке его зоб подергивается. Он старается завладеть вниманием Мейси.

Я различаю монотонно-въедливый голос Подковки. Подковка делится с художником воспоминанием о вкусе какого-то сыра, производимого в штате Нью-Йорк; он смакует памятное ощущение тающего во рту сыра, вкусно размазанного языком по нёбу.

Вокруг оживленные переговоры. С приближением к окошкам пробуждается надежда. Помпон опять запрыгал.

Впереди слева, за Гаваной, ядреная дамочка со смехом откидывает назад голову; в копну ее волос погружается лицо стоящего за нею лысого как колено мужчины; он мотает головой, выплевывает попавшие в рот волосы. Весело возмущается. Может, она смеялась его шутке? Я вглядываюсь в его лицо, пытаясь обнаружить свидетельства их завязавшихся отношений. У него золотушная кожа, нос шишковатый, словно древесный гриб. Интересно, каким его представляет себе эта женщина?

Художник все понукает очередь.

— Двигайтесь, двигайтесь, двигайтесь! — кричит он. Здесь, вблизи дверей, в его голосе появляется металл.

Всякий раз, когда он кричит, стоящая справа от него чернокожая женщина страдальчески вздыхает. Я догадываюсь, что она выражает художнику неодобрение. Выпучивает глаза. Отказывается понимать людей, до такой степени не умеющих вести себя в очереди.

Мое сознание теребят с краю эти приметы нарастающего возбуждения и новые осколки лиц — ухо с продетым золотым колечком, багровый с прозеленью, словно срез незрелой сливы, синяк, увеличенная щитовидка, женская усатая губа. Все это — постороннее. В центре же моего внимания, куда линзы сводят огнетворный пучок лучей, — угроза мусорщика и та поддержка, которую, мне кажется, я уже получаю от Мейси. Вокруг этой воспаленной точки вихрится все остальное.