Читать интересную книгу Современная американская повесть - Джеймс Болдуин

Мусорщик только что не кричит. Он близко придвинул ко мне свое лицо, угрожающе раскачивается огромный резак его носа, щеки залил нездоровый румянец, верхняя губа снует, как лапка швейной машинки.

Учительница через плечо бросает мусорщику:

— Замолчите!

— Кончай скулить! — рявкает сзади художник, скуливший целое утро. Впрочем, есть разница: художника всего-навсего раздражало, что очередь движется медленно, а мусорщик затронул болезненную тему.

Остальные глухо ворчат.

Мусорщик мрачнеет. Мне приходит мысль, что враждебность окружающих, которую он бездумно навлек на себя своими признаниями, вызвала в нем приступ голода. Он мрачнеет самозабвенно. Наверное, мысленно утоляет голод, смакуя что-то очень лакомое — почему-то мне в голову лезет черепашья тушенка с ржаной краюхой. Странно. Сам я только раз в жизни ее отведал. Стоп, да не я ли голоден?! Как бы то ни было, я рад, что некоторое время мусорщик мне не угрожает.

Его угрозы хороши тем, что я еще раз остерегаю себя: осторожнее с девушкой — она, может, и не выдаст, а мусорщик выдаст, заметь он хоть малейшее поползновение с моей стороны нарушить приличия.

Я, как связист, ищу нужный шифр.

— Когда мне было десять лет, — шепчу я, приблизив губы к ее левому уху, — я больше всего на свете хотел уметь летать. Рассказать вам один случай? В соседней с нами комнате жила девочка Дебора, она была постарше меня, лет четырнадцати-пятнадцати. Как-то раз она зашла к нам днем, застала маму, разговорилась с ней. Разговаривая, Дебора прилегла на кушетку, где меня укладывали на ночь. В тот вечер перед сном я сделал две вещи. Во-первых, лег на живот и стал молиться богу, в которого верил, когда мне что-нибудь было нужно; я молил, умолял его дать мне полетать, и я еще молился, когда увидел себя парившим, раскинув руки, рядом с рыцарями на Колумбовой башне, потом взмыл выше, завис над Восточной скалой — я не помнил себя от радости; воздух был густой, янтарного цвета, и как будто были сумерки; не могу передать, какой я испытывал восторг… А другая вещь такая: пока я молился и летал, я в это же время целовал сто, где несколько минут лежала ее голова.

— Бог не очень вас жаловал?

— Не очень. Я от него отвернулся.

— А у меня и желаний таких никогда не было, — тихо роняет она. — Я, скорее, реалистка.

Реалистка? Из реалистов, я знаю, дешифровщики никудышные. А вдруг она не очень умна? Поразительно, как долго иногда не можешь постигнуть, что отсюда досюда человек просто глуп. Я подхватываю ускользающую нить и продолжаю:

— Дебора кошмарно изменилась. Я видел ее несколько дней назад. Толстая, угрюмая.

— Я хотела стать кинозвездой. Вы из старых фильмов что-нибудь видели с Мерилин Монро?

— Это меня реалистка спрашивает?

Смеется.

— Даже реалисты иногда мечтают.

В свое время я видел несколько картин с Монро в местном киноклубе. В нем шли только старые ленты, где людей окружали бескрайние просторы и между героями свободно гулял ветер. Я хорошо помню эти фильмы: «Стучи в любую дверь», «Ниагара», «Автобусная остановка», «Неприкаянная». Видишь, как Мерилин Монро вызревала с каждым фильмом, но и этот плод не уберегла воздушная оболочка — побили. Из внешних чувств зрение — главное. Когда я сидел на этих фильмах, мне всегда хотелось, чтобы расстояние между мною и грудью Мерилин Монро было поменьше. Я американский мужчина-ребенок. Я еще себе не представляю, какая грудь у моей соседки. Реалистка, а вспоминает Мерилин Монро — что-то у нее на уме. Я тяну шею влево и заглядываю ей через плечо, но дальше стараться уже неприлично, да и грудь ее зарылась в складки на спине переднего соседа. Строго запрещается протянуть руку, обнять…

— Да, я видел ее несколько раз — у нас был киноклуб. И еще на тюбике с чем-то, но это очень давно.

Складки на спине любителя лотереи путают мои мысли.

— Я раз выиграл в лотерее телевизор, — шепчу я. — Купил два билета по доллару.

— Вы в рубашке родились, — шепчет она.

— Да, — шепчу я, — в рубашке.

Воображение важнее ума; если она и туповата — пусть: было бы воображение. А это можно проверить. Я как раз воображаю сейчас такое, для чего ума не надо, о чем как мужчине, так и женщине запрещено даже думать, когда они случайно или по необходимости и так далее… Но мои воздушные замки уже обросли пристройками, и не одно вожделение я испытываю… Что же еще? Просто любопытство, сочувствие, свободную игру эмоций — дает о себе знать та благодатная боль в груди.

Бабуля наводит на меня окуляры. Ну как она разглядит через свой увеличительный аппарат, какое наваждение овладевает мною? Важно ли, спрашиваю я себя, что передо мною именно эта девушка? Окажись на ее месте вообще девушка, пусть на худой конец крепкая молодая женщина чуть постарше меня, но не слишком, — стал бы я в этом случае так же доискиваться ее сути, вслепую выводя поиск к такой же всепоглощающей определенности желания? Неуправляемость моей природы, безразличная даже к толпе, ужасает меня.

— Когда я работала в бюро путешествий, — говорит бабуля, — к нам как-то пришел мужчина и спросил билет в Катманду. Я до того раза и не слыхала про такое место. Он был орнитолог. Там водилась птичка, которую он ловил тридцать лет.

Старушка явно недовольна своим местом в очереди: примыкающие подобрались необщительные. Стоящий перед нею потрепанный господин похож на моего отца не только внешне — такой же негодный собеседник. Со всем, что она ему говорит, он соглашается. Он, как я понимаю, кивает головой только для того, чтобы не увязнуть в ее словоблудии. Двух других бабулиных примыкающих я просто не хочу забирать в голову, но ясно, что и они для нее не подарок. Похоже, она еще не отчаялась разговорить меня. Попытка заглянуть слева через плечо девушки и увидеть ее грудь обошлась мне в рассказ об орнитологе, который рвался в Непал.

Мораль этой истории, к сожалению, сводится лишь к тому, что в добрые старые времена можно было всего за месяц вперед забронировать билеты куда угодно.

— Какую же птицу он там искал?

— Он говорил, да я забыла.

Заглянуть в мои мысли ей, похоже, не удалось: уж если орнитолог не пронял ее своей высокой страстью, то что ей мои страстишки?

Успокоив себя этой мыслью, я вздрагиваю, услышав:

— А вы хорошо спелись, молодые люди.

Девушка резко поворачивает голову влево.

По голосу бабули я не могу решить, что у нее в мыслях.

— Из чего вы это заключили? — осторожно спрашиваю я.

— А шепчетесь.

Пожалуй, самое лучшее — сказать правду.

— Это называется: говорить с человеком. Мы с вами разные люди. Вам нравится говорить со всеми сразу. А я люблю разговаривать с одним человеком. Поэтому я и шептался с этой молодой дамой.

— Со мной не хотите пошептаться?

Огромные глаза улыбаются; за толстыми линзами шевелится подержанное кокетство. В отличие от девушки она видит мое лицо. Уж не приглянулось ли ей оно, а с ним и я? Страшная мысль. В пятнадцать лет я считал, что моя юная телесная оболочка заключает в себе уже весь необходимый запас сексуальной и духовной энергии; в то лето я отрабатывал летние каникулы разносчиком в хэмденском отделении «Сирз» (семьи тогда еще жили в отдельных комнатах) и однажды доставил электрический миксер в меблированные комнаты на Эджхилл-террас, а заказчица, женщина лет на двадцать старше меня, была дома одна. Из-за жары на ней был только легкий халатик, спереди застегнутый на молнию, и, разговаривая со мною, она вдруг дернула молнию книзу и вся открылась. И подошла совсем близко. Меня бросило в жар, и я дал тягу. Мне было страшно думать, что такую старую женщину могут волновать желания — и что она еще может их удовлетворять. Если она была старше меня лет на двадцать, то ей было тогда тридцать семь. Мне сейчас тридцать семь. Когда мне стукнет пятьдесят семь, какой, интересно, длины будут очереди? И каково мне будет в той толчее, даже несравнимой с сегодняшней, оказаться сбоку или позади симпатичной женщины лет тридцати семи или семнадцатилетней девушки?

На душе скверно, но я заставляю себя отшутиться от бабушки Роберта.

— С вами боюсь, — шепчу я в ее сторону. — Вы всем расскажете.

Как я и рассчитывал, девушка слышит мой ответ и смеется.

Не смеется бабуля. Даже отворачивается от меня. Видно, обиделась за отповедь, что-де говорить я желаю только с одним лицом, а она этим лицом не является. Но бабуля отходчива, она стремительно завязывает знакомство с кем-то слева, стоящим от нее через одного.

Девушка спрашивает едва слышным шепотом:

— Как вы думаете обосновать ваше прошение?

— Еще не знаю.

— Вы что же, не выучили наизусть, что будете говорить у окошек?

— Я еще ни разу не был у окошек.