— Локаец всегда голоден. Локаец зол и храбр, потому что всегда голоден...
С черным лицом говорят такие слова. И лицо Ибрагима чернело. А может быть, эмиру просто это показалось. Луна светила слабо, и на лицах лежали тени.
Поглядывал на локайца Сеид Алимхан искоса, колол иголками глаз и... боялся встретиться с его взглядом. А Ибрагим все больше чернел. Его душила злоба, как всегда, когда он говорил с эмиром.
— Мы злы потому, что всегда племя локай ест хлеб своего горя, потому что локай пьет собственную кровь, потому что имеет на обед свое мясо, сваренное в своем собственном поту...
Он с треском ударил кулаком по ладони.
— Локай — племя из непобедимых катаганов, жестокого вождя кочевников Али Вердыхан Таса, покоривших Балх и Бадахшан и превративших их в родину катаганов. Локаец уже двенадцать десятков лет держит на острие сабли весь Бадахшан. Локаец своей пятой прижал горы и долины. Локаец истребил таджиков и пуштунов. А кто забрал плоды побед Локая? Эмиры Бухары! С коварством они схватили Али Вердыхан Таса. Они казнили железного воина — локайского батыра из племени катаган. Много мстили за Али Вердыхан Таса локайцы, много крови бухарцев пролили. А чего добились локайцы? Добились права голодать и ходить в рваных штанах. Род Локай самый храбрый из катаганов, самый дерзкий, самый грабительный, самый нищий. И, клянусь, я, Ибрагимбек Чокобай из Локая, сделаю то, чего не добился сто двадцать зим назад Али Вердыхан Тас. Я, Ибрагимбек Локай, уже не выпущу из рук свою добычу — Катаган и Бадахшан. Я отомщу за смерть великого локайца Али Вердыхан Таса. Клянусь, я сделаюсь царем горной страны.
Можно ли сейчас спорить с бешеным локайцем. И что там до кровавых счетов вековой давности. Но настроение господина командующего встревожило и обеспокоило Алимхана.
— А что скажет король Хабибулла Газий? Вы забыли, господин Ибрагимбек, что земли, о которых вы говорите, составляют часть Афганского государства. Разве вам позволят...
— Позволение в мече локайца,— зарычал Ибрагим.
У Сеида Алимхана засосало под ложечкой. Ибрагимбек протянул руку захвата к половине бывших владений его — эмира...
Он собрался с мыслями, почти с испугом поглядывая на иссиня-черное в сумраке с растрепанной бородой лицо разъяренного локайца, вздумавшего так не ко времени напоминать о каких-то правах катагано-локайских кочевников. Кому нужны эти «права», давным-давно брошенные в реку забвения.
Но Ибрагим, живой, свирепый, сидел перед ним и бранился, словно в базарном ряду. Ибрагима, необузданного, с железными мускулами, с острым мечом, не выкинешь в реку. Поеживаясь и еще больше бледнея, Сеид Алимхан пробормотал:
— Мы-то ничего... с Бадахшаном, Катаганом... ничего не говорим вот... афганцы...
— А при чем афганцы... при чем ты, эмир эмирата... Локайские кони топчут Бадахшан... Я хозяин... там... И все! — Он снова шлепнул по ладони кулаком.— Я не уйду из Бадахшана и Катагана! Я не пушу туда ни Хабибуллу, ни инглизов, ни тебя, эмир. Никого!
— А зеленое знамя?! — едва слышно выдохнул эмир.— А знамя, которое ты, Ибрагим, поклялся на коране водрузить на воротах Бухары?
— Хочет тетушка заставить сноху печь лепешки в тандыре, да ноготки у снохи острые. Хочешь ты, эмир, умыться красной локайской кровью. Не отдадут тебе локайцы ни Хаыабада, ни Гейбада с его тропами Рустема, ни Хулма. Что завоевано, то завоевано.
Похвальба Ибрагима произвела на эмира неожиданно успокаивающее действие. Ибрагим кричал, шумел, но в голосе его звучали нотки обиды. У мальчишки хотят отнять игрушку. И он сварливо отбивается, совсем не уверенный, что у него игрушку не отнимут. Сеид Алимхан даже возликовал, поняв слабость локайца, и уставился на него в изумлении. Как это ему в голову не приходило, что Ибрагим сам плохо верит в себя, в свои силы.
— Что смотришь на меня, эмир? — выпалил Ибрагим.— Ты что, змея, что так смотришь? Не пугай. Мы — локай. Мы ничего не боимся.
Никакой почтительности! Никакого уважения. Понятно, что Ибрагим-конокрад меньше всего думает помогать эмиру вернуть трон.
Медленным движением руки Сеид Алимхан как бы отстранился ет всего того, что наболтал в сердцах буйный локаец, и заговорил о принцессе Монике.
При первых же его словах Ибрагим поперхнулся и замолк.
Породниться с эмиром Сеидом Алимханом!
Предложение взять женой Монику-ой оказалось настолько неожиданным, что локаец просто онемел. Он заподозрил хитрость, ловушку. Но какую? Он долго не отвечал, а все прикидывал и так и эдак.
Меньше всего Ибрагимбек думал, что получит новую молодую и, говорят, красивую жену. Он был сластолюбив и ненасытен. Он женился уже многократно и потерял счет свадьбам. Новая женитьба вроде бы ему ни к чему. И так ему порядком надоело мирить постоянно ссорящихся жен, оделять их подарками, одеждой, юртами. Плач детей ему претил до тошноты, а временами казалось, что все локайское стойбище состоит из пискливых младенцев. Аллах не обидел Ибрагима Чокобая потомством.
Но соблазн иметь женой царскую дочь захватил его воображение. Он думал по-мужицки медленно, расчетливо. Он мял в кулачище бороду и старался разглядеть при тусклом свете луны, что отражается на кислом потном лице Сеида Алимхана. Он никак не мог решиться ответить. И не потому, что собирался отказаться. Он уже ликовал. Но вот что и как говорить, чтобы эмир не догадался о его ликовании? Продешевить Ибрагим не хотел.
Он все взвешивал в уме все выгоды этого брака. Возникла смутная догадка: «Этот плюгаш, папаша принцесы, хочет прибрать меня к рукам за то, что я буду спать с его дочерью».
Но законы родства у локайцев прочны и тверды. Если он женится, он станет человеком, близким эмиру. Тут никуда не денешься. И он уже успел подумать, что такое родство может привести его, Ибрагима Чокобая, на трон в Бухаре. Еще один довод Сеида Алимхана поразил и даже обрадовал его:
— Не надо вам ехагь в Индию в Дакку... Не надо ехать в Пешавер... Дочь привезем прямо в Ханабад... Большой праздник... большое угощение... царский пир... много люден... незачем ездить к инглизам... Пусть сами едут в Ханабад... спокойно вам... безопасно... Приеду сам... на свадьбу... А там устроите совещание... договоритесь...
«Отлично,— решил локаец.— Зачем лезть в капкан, лучше не ехать... Пересплю с царевной, сам стану царем».
Его лицо расплылось в улыбке, похожей на желтозубый оскал старого матерого макула — камышового кота. Но он недооценивал Сеида Алимхана. Он напрасно считал его таким уж сонным сусликом, разжиревшим кликушей. Не следовало так откровенно радоваться. Где уж простодушному в своей примитивной хитрости дикарю тягаться с утонченным политиканом и мастером интриги.