Читать интересную книгу Родина - Анна Караваева

Художник поднял на Юлю пристальный взгляд. Она вспыхнула, подумав: «Это он про меня говорит!»

— И вот этакая дочка тоже берет на свои плечи и государственный план, и все тяготы жизни военного времени, работает с таким рвением, что ее трудового жара хватило бы на любого умудренного большим опытом человека!

«Это он про меня говорит. Но… ведь я не так работаю», — растерянно думала Юля.

— Не опускайте голову, Юля, — весело приказал ей художник, — а то на ваше лицо падает тень. Вот так, хорошо.

Он поправил что-то в рисунке, откинул голову, прищурился, потом улыбнулся чему-то своему и продолжал работу.

Едва Ракитный успел сказать «довольно», как Юля первая выбежала на улицу. Сунцов что-то кричал ей, но Юля побежала еще быстрее. Ей вдруг захотелось спрятаться от всех и быть совершенно одной, одной.

Октябрьский ветер редкими, сухими снежинками бил в лицо. У Юли замирало дыхание и слезы слепили глаза, но она все бежала, словно спасаясь от погони.

На другой день Игорь Чувилев, не глядя на Юлю, сухо сказал, что Ракитный просил ее прийти позировать. Юля тут поняла все:

«Они возмущены, что я попала в их компанию, они считают, что я на это не имею права».

Художник встретил ее приветливо и объяснил, что теперь, когда «экспозиция коллективного портрета молодых стахановцев сделана, каждая натура может приходить отдельно». Юля не знала, что такое экспозиция, но зато правильно почувствовала, что может без томления и стыда сидеть в этой светлой комнате.

Иннокентий Петрович казался очень довольным тем, что пишет Юлю. Щурясь, он откидывал голову назад и смотрел на Юлю то правым, то левым глазом, потом опускал взгляд на рисунок и нежно касался его тоненькой кисточкой. Несколько пятнышек акварели мягко пестрели на белой эмали откидной крышки длинного ящичка с красками. Любопытно было следить, как легко касался художник кисточкой этих веселых, пестрых пятнышек, и было удивительно знать, что из таких крохотных касаний получится потом на бумаге человеческое лицо.

— Юля, не опускайте голову, смотрите прямо на меня… Н-да, этот тон будет недурен, недурен… Гм… изумительная штука молодое человеческое лицо… этакая чистота, ясность, легкость…

Художник по привычке то бормотал и насвистывал, то замолкал, смешно выпятив вперед толстые, поблекшие губы, то опять принимался бормотать, забывая о присутствии Юли.

— Что, устали? — наконец спросил он.

— Да, — робко призналась Юля.

— Ну, спасибо, девочка. Бесконечно рад. Хорошо работалось сегодня, — сказал Ракитный с такой широкой, счастливой улыбкой, что у Юли не хватило духу хотя бы намекнуть ему о том, что она по своей работе недостойна этого портрета.

«Зачем же его огорчать?..» — подумала она, пожимая его большую, теплую руку.

Пластунов несколько раз предлагал Михаилу Васильевичу зайти к художнику, но директор все отговаривался неотложными делами. В свое время Пермякову польстило, что Ракитный, увлекшись Уралом, выбрал для своих зарисовок Лесогорский завод. Художника директор уважительно назвал «хорошим мужиком», но к живописи Михаил Васильевич вообще был равнодушен, да он ничего и не понимал в ней.

— А я ведь не зря, Михаил Васильевич, приглашаю вас зайти к Ракитному, — сказал Пластунов в холодный октябрьский полдень, когда оба они зашли в директорскую столовую (так называемую «забегаловку») перекусить до заседания.

— У меня насчет Ракитного имеются кое-какие планы, Михаил Васильевич… и по этому поводу я хотел посоветоваться с вами. Человек приехал из самого пекла боев, все-таки по-своему — летописец военной эпохи. Пусть и народ наш ознакомится с тем, что этот человек видел на фронте… Недурно бы устроить у нас в клубе выставку фронтовых рисунков и альбомов художника Ракитного: очень много глубоко поучительного я высмотрел у него.

Михаил Васильевич боком взглянул на Пластунова и подумал:

«И на все-то его хватает!»

Круглые карие глазки парторга искристо щурились, как будто он уже видел перед собой задуманную им выставку и интерес к ней рабочих завода.

— Мы уже с художником вчерне даже распланировали, как можно будет использовать большой зал нашего клуба для этой выставки.

— Ну что ж, действуйте, — равнодушно сказал Пермяков. — Я не против, пусть будет выставка.

— Не-ет, этого мне маловато! — засмеялся Пластунов. — Мы с вами откроем выставку, чтобы показать, что это дело полезное для завода.

— Жили мы, Дмитрий Никитич, без всяких там выставок… — нехотя продолжал директор. — И спрошу вас по-нашему, по-рабочему: для чего нам, заводским людям, эта самая выставка? Что, у нас с вами дел и забот мало?

— Э, нет, нет! — хитро и упрямо усмехнулся Пластунов. — По-нашему, по-рабочему, я считаю, что из этого дела можно извлечь двоякую пользу. Во-первых, пусть все местные люди, кто на расстоянии чувствует войну, увидят ее, так сказать, образную документацию, какая она есть, война. А кроме того, пусть-ка у наших заводских людей будет лишний повод поразмыслить о том, сколько еще трудностей нам придется преодолеть, как и чем нам держаться. Потом пусть посмотрят на портреты своих товарищей… Ракитный немало сделал зарисовок наших людей. Э, да мало ли дум возбуждает в человеке искусство!

— Не спорю, — все так же хмуро продолжал свое Михаил Васильевич. — Но меня, грешного, все-таки прежде всего интересуют те факты, которые имеют место у нас на заводе или самым непосредственным образом к нему относятся, на всякую там… гм… романтику… у меня уже не хватает сил, — шестидесятый годок мне пошел, товарищ парторг!.. Да и настроения нет… не до картинок мне, извините. После потери мы с моей Варварой Сергеевной иногда еле дышим…

— От сыновей опять что получили? — осторожно и мягко спросил Пластунов. — Старший ваш сын ведь в инженерных войсках?

— Там он и теперь… А вот младший, Виктор, оказался в Сталинграде, на прошлой неделе письмо от сынка получили. Пишет: «Забились мы в землю, а земля под нами ходуном ходит». Мать теперь места себе не найдет, как он там жив-здоров… Утром сводку о Сталинграде по радио слушает, а сама бледнехонька… Вечером опять около радио томится, ждет: может, в «Письмах с фронта» от Виктора словечко до нас долетит? Да ему там не до того…

— Варваре Сергеевне всего полезнее чаще среди людей бывать.

— Она и работает, даже забывается иногда. Но ведь я вижу, как она хлопочет обо всех, а сама тает, как свечка.

Парторг смотрел на директора с искренним и глубоким сочувствием, голос его звучал мягко и бережно, однако Михаил Васильевич точно знал: Пластунов продолжает думать о выставке. И, конечно, она откроется, Пластунов все-таки убедит его, что директору совершенно необходимо присутствовать на открытии в клубе.

«Да, уж если ему что в голову втемяшилось, не отступится нипочем, не таковский!» — досадовал про себя Пермяков, но, впрочем, эту черту характера он как раз и любил в Пластунове.

В то воскресенье, во второй половине октября, на заводе был выходной день, опять три недели спустя после предыдущего. Открытие выставки предполагалось в двенадцать часов, с четырех — начало киносеансов, а с восьми и до одиннадцати в главном фойе клуба ожидались танцы, — «вообразите, девочки, с духовым оркестром и с военными!», как передавали из уст в уста все заводские девушки. Далее заводские всезнайки сообщали: танцоров-военных и оркестр «предоставит» воинская часть, которая формируется около Лесогорска, и что обо всем этом позаботился Пластунов. Передавали, что Пластунов якобы сказал: «Если отдыхаем мы редко, так пусть наши девушки подольше живут приятными воспоминаниями! Пусть вдоволь потанцуют и повеселятся».

Среди добровольцев, помогавших Ракитному в подготовке выставки, главными заправилами были Игорь-севастополец и три его друга. Не отставал от них и Василий Зятьев.

Они подняли Ракитного чуть свет, и уже с раннего утра в большом, холодном клубном зале поднялся дружный галдеж, смех и топот.

Работа уже близилась к концу, когда художник вдруг увидел, что его помощники о чем-то громко спорят.

— В чем дело, товарищи? — спросил, подходя, художник.

Игорь Чувилев поднял на него загоревшиеся мрачным огоньком темносерые глаза.

— Несправедливость получается! — хмуро и твердо сказал Чувилев и отложил было в сторону одну из больших акварелей.

Это был коллективный портрет молодых стахановцев: четверо юношей и девушка с тонким личиком сидели вокруг стола.

— Не имеет она права здесь быть. Она, вот эта самая! — вспыхнул Игорь Чувилев и презрительным жестом указал на лицо Юли Шаниной. — Не заслужила она, чтобы ее рисовали! В бригаде Сони Челищевой она одна осталась такая отсталая!

Тут заговорил Сунцов, бледный, с тусклыми, страдающими глазами: