вдруг сказал он вполголоса, словно сам себе. – Пари держу, вы не были такой гордой и важной, когда в пятнадцать лет шлёпнулись в грязный пруд…
Что он имел в виду? Царевна в недоумении воззрилась на возлюбленного. Регина на миг застыла и резко, слишком резко обернулась к нему.
– Откуда?!.. – потребовала она, и её голос дрогнул от сдержанной ярости. – Откуда ты это знаешь?! Ты не мог этого видеть, там ведь никого не было, кроме-…
Она побледнела и с невольным вздохом отступила на шаг назад. Её лицо выразило растерянность и испуг, в изломе беспомощно взлетевших бровей на секунду проглянуло что-то, похожее на страдание…
– … Гвидо!.. – выдохнула Регина, смотря на Чародея широко раскрытыми неверящими глазами.
Когда она произнесла это имя, Чародей судорожно вздохнул и покачнулся, словно его ударили. Перепуганная, Царевна метнулась было к нему, но голос королевы остановил её на полпути.
– Вы… пока свободны, – её величество уже взяла себя в руки и теперь обращалась к девушкам за дверью. Те подняли головы, но с места не двинулись. – Ну! Вы слышали, что я сказала! Вон отсюда. И проводите барышню в её комнату. И… велите страже у дверей ждать в конце коридора, пока я не позову, – Регина глубоко вдохнула, расправила плечи и властно объявила:
– Я хочу наедине поговорить… с моим братом.
Девушка в платье отложила пяльца и беззвучно проследовала к двери, явно ожидая, что Царевна к ней присоединится. Растерянная и встревоженная, та с немым вопросом обратила глаза на Чародея, которого ей было страшно оставлять здесь одного, но он поймал её взгляд и чуть заметно кивнул. Тогда Царевна сжала губы и вышла, подчиняясь приказу.
Она шагала по коридору, не чувствуя пола под ногами, не видя, куда идёт.
Гвидо. Неужели это было его имя? Оно звенело у Царевны внутри, как колокол на башне – Гви-до, Гви-до, эхом откликаясь на каждый удар её взбудораженного, несущегося вскачь сердца…
За всю дорогу до отведённых гостям покоев девушки по обе стороны от неё не проронили ни слова, сопровождая её бесшумно и неотступно, как тени.
Чародей давно знал, что на свете есть два вида людей. Бывают люди-самородки, которые верят, что им не нужен резец мастера; такие бросают себя другим как есть, со всеми прожилками и сколами, и именно в этой яркой, природной безыскусственности – их сила и красота… Но бывают другие. Те, кто обтачивает себя и шлифует – кто точно знает, какие стороны они хотят показать остальным, какими гранями ослепить. И остаётся только гадать, что прекраснее и страшнее: дикий лесной пожар – или тонко отточенное перо, которым можно подписать помилование и приговорить к смерти…
Он смотрел на её величество и гадал, во сколько той приходится просыпаться. Причёска, полировка ногтей, умащивание кожи – всё это наверняка занимало целую вечность. Чародей по опыту знал, сколько сил приходится вкладывать в то, что кажется людям лицом, данным тебе от рождения. Нельзя быть красивым от природы. Привлекательным, обаятельным, здоровым – можно, но таким красивым, как эта женщина – никогда. Регина выстраивала себя, как ледяную башню – как войско, готовое к бою. Не из тщеславия, но потому, что понимала: куда сложнее благоговеть перед своей королевой, если у той плохо сидит платье…
Чародей много слышал о Регине Локки – как и любой бездетной вдове, оттийский закон вернул ей девичью фамилию. Для королевы её величество была страшно молода, но она успела достаточно проносить свою корону, чтобы все поняли, что́ она за птица. Эта чайка знала, чего хочет, и её коготки держали добычу крепче соколиных. О ней говорили разное, и говорили много: одни хмыкали, что женщине место на кухне, а не на троне, другие сквозь зубы шипели «выскочка! интриганка!», но нередко можно было услышать: «Хвала небесам, что нами правит она, а не Юэн Дордь!».
Оттия была непосильной ношей для слабых рук – Юэн бы не удержал. Его молодая жена приструнила продажных чиновников и заставила князей, мечтающих о привольной жизни при изнеженном короле, со злости подавиться своими бородами. Недовольных хватало, но её величество надёжно опиралась на лучших людей, из которых вышла. Жёсткая и непреклонная, зато – и поэтому! – способная не дать стране развалиться на куски – многие считали, что именно такая королева им и нужна…
Проситель не тешил себя пустыми надеждами: в жилах Регины не было ни капли щедрой крови Дордей, один из которых когда-то подарил другу и соратнику целую провинцию. Можно было не сомневаться: им с Амалией ничего не достанется даром.
Принимая особых гостей, её величество не доверяла обычной охране, и в соседней комнате скучали две королевских волшебницы. Колдовать в Оттии дозволялось только по особому разрешению монарха; Чародей мог биться об заклад, что где-то далеко, в лесах и степях, это правило нарушается сплошь и рядом, но в городе с преступившими закон разговор был короткий. Сама Регина, конечно, держала у себя сколько-то отменно обученных магов – по слухам, исключительно женщин. Чародею, признаться честно, не слишком улыбалось стать первым мужчиной в этом цветнике. Он очень надеялся выторговать себе право не давать ей никаких присяг.
Девушки за открытой дверью едва ли были старше Амалии. Поговаривали, будто одно из условий их присяги налагает вечный обет молчания…
Правильно ли он поступил, когда пришёл сюда? Что́ Регина попросит у него взамен за защиту от разъярённого медведя? Не то чтобы Чародей сейчас мог выбирать. Этой женщине единственной было под силу построить мир, в котором один маг, зашедший слишком далеко, и одна глупенькая кукла смогли бы жить, не скрываясь. Печальная правда всё равно оставалась правдой: теперь, когда всё обернулось вот так, они не смогут вздохнуть спокойно, пока Сильваной правит Клавдий Иллеш…
Чародей не знал, понимает ли это его дочь. Он не молчал об этом нарочно, но и не говорил напрямик – потому что боялся, что, если до Амалии дойдёт, она его покинет. Молчать было так же мерзко, как и лгать, если только не хуже, но…
Он не мог объяснить, почему то, что случилось, случилось. Просто Регина отвернулась, и Чародей вдруг услышал что-то в её резном профиле, в том, как идёт белое к её белой коже… и, словно чужими глазами, увидел одряхлевший сад, чёрный пруд и коварную наледь на плитах дорожки.
А потом его сестра его узнала, и этого хватило, чтобы он сам узнал себя.
Это было как падать с лошади, напуганной молнией, ударившей в вершину Малльморского холма. Это было как первая ночь,