Читать интересную книгу О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания - Михаил Нестеров

В начале июля я был у Толстых[376]. Встретили ласково. В тот же день Л<ев> Н<иколаевич> изъявил полную готовность позировать мне. На другой день начались сеансы, очень трудные тем, что и сам Л<ев> Н<иколаевич>, и обстановка того времени часто отвлекали меня от дела, не давали сосредоточиться.

Приехал из Телятников Чертков. Он, чтобы помочь мне, предложил во время сеансов играть с Л<ьвом> Н<иколаевиче>м в шахматы. На следующий день так и сделали. Время шло незаметно. Толстой, увлекаясь игрой, иногда забывал, что он позирует. Тогда я предлагал ему отдохнуть.

Предполагалось с Л<ьва> Н<иколаевича> написать лишь голову да сделать абрис фигуры, для остального сделать этюды: это ускоряло дело.

Портрет мой нравился, хотя Л<ев> Н<иколаевич> и говорил, что он любит себя видеть более боевым. Для меня же, для моей картины Толстой нужен был сосредоточенный, самоуглубленный[377]. Фоном на портрете служила еловая роща на берегу пруда, когда-то посаженная самим Львом Николаевичей. Эта роща и пруд были как бы границей между деревней и барской усадьбой.

Одновременно со мной в Ясной гостили художница Игумнова, Сергеенко и сестра депутата Маклакова. То и дело приезжали и уезжали разные люди, из них помню Демчинского.

Как-то Л<ев> Н<иколаевич> сообщил, что назавтра в Ясную собираются из Тулы дети — экскурсия в «тысячу» человек.

На другой день появилась экскурсия с флагами, с песнями. С детьми были их учителя, учительницы, причем во всем этом педагогическом персонале был только один русский — высокий, неуклюжий семинарист, остальные, как и заведующий, были евреи, еврейки.

Экскурсия продефилировала перед Львом Николаевичем. Им было предложено до чая выкупаться, и вся эта огромная ватага повалила к пруду. Туда же отправился и Л<ев> Н<иколаевич>, пошли и мы. Скоро сотни детских тел, голов замелькали в воде.

Тем временем около дома готовили самовары, столы к чаю. Предполагалось, что после купания юные экскурсанты будут закусывать, чаевничать. С шумом и смехом вернулись они к дому. Сам Л<ев> Н<иколаевич> вернулся верхом, и я видел, как семидесятидевятилетний старик вскочил свободно, как корнет, на своего коня.

Накрапывал дождь, но он не смутил веселого настроения толпы. Все чувствовали себя свободно. Время летело быстро. Отпили чай, закусили. Пора было собираться в обратный путь в Тулу. Снова выстроились попарно, по группам со своими значками… Отряды начали проходить мимо балкона, где стояли Лев Ник<олаевич>, Софья Андреевна, вся семья, а также мы, гостившие тогда у Толстых. Фотографы яростно снимали происходившее. Этот день не был обычным и для Ясной Поляны, привыкшей видеть у себя всяческое[378].

Пошли снова дни, сеансы с шахматами и без них…

Гостивший в Ясной Сергеенко как-то, вопреки моему предупреждению, проболтался Толстому о том, с каким чувством я ехал к нему год назад, когда мне было известно только то, что Л<ев> Н<иколаевич> относится к моему искусству отрицательно, не симпатизирует ему. Мне рассказывали, что будто бы он где-то и когда-то говорил, что Н<естеро>ва «надо драть», или «Вашего Н<естеро>ва следует свезти к Кузьмичу».

И вот, помню, перед вечерним чаем, оставшись вдвоем, Л<ев> Н<иколаевич> неожиданно заговорил о только что слышанном от Сергеенко. Он стал уверять меня, что в таких слухах о его ко мне отношении нет ни слова правды и т. д. Беседа закончилась особым выражением расположения ко мне Л<ьва> Н<иколаеви>ча. Я не имел основания не верить Толстому, искренне радовался такому концу нашей щекотливой беседы.

Продолжались сеансы. Л<ев> Н<иколаевич> гулял, ездил верхом, причем лихо перескакивал через канавы. Гуляя по утрам, заходил иногда на пять-десять минут в мою комнату, беседуя о том, о сем. Как-то заговорили о монастырях.

Говорил Толстой образно, ярко. Иногда, как бы невзначай, он вопрошал меня: «Како веруешь?» — Отвечаю: «Православный, церковник». От подробной беседы на эти темы уклоняюсь, и, кажется, это оценивается в хорошую сторону. Надо же дать отдохнуть старику от постоянных разговоров «о вере».

Однажды Л<ев> Н<иколаевич> рассказал мне, как в 1882 году, одетый в простую одежду богомольца, в Киеве, в Лавре пришел к схимнику с просьбой «поговорить о вере». А тот, занятый другими богомольцами, не подозревая, что к нему обращается знаменитый писатель — граф Лев Николаевич Толстой, ответил: «Некогда, некогда. Ступай с Богом!» Так неудачно кончилась попытка Толстого побеседовать о вере с Лаврскими отцами… Утешился он тогда у простеца-монаха — привратника. Тот приютил любопытствующего графа в своей сторожке в башне. Две ночи они не спали, хорошо, вплотную наговорились о вере… Монах-привратник был отставной солдат, дрался с туркой под Плевной за веру православную… Две ночи искателя веры — графа Л. Толстого ели в монастырской сторожке блохи, вши, и он — граф — всем остался доволен, дружески попрощался со своим новым приятелем[379].

Из газет Толстой чаще всего читал «Новое Время».

Во время одного из сеансов Л<ев> Н<иколаевич> рассказал еще о том, как он с Н. Н. Страховым был в Оптиной пустыни у старца Амвросия, как Амвросий, приняв славянофила — церковника Страхова за закоренелого атеиста, добрый час наставлял его в Православии, а сдержанный Ник<олай> Ник<олаевич> терпеливо, без возражений выслушивал учительного старца, при всей своей прозорливости, перепутавшего своих посетителей.

На мой вопрос Льву Ник<олаевичу>, показался ли ему старец Амвросий человеком большого ума, Толстой, промолчав, ответил: «Нет», прибавив, — «Но он очень добрый человек». И на том спасибо, подумал я[380]…

Как-то за вечерним чаем он, разговаривая о портрете с него, незаметно перешел на новое искусство, определенно сказав, что он не понимает, не чувствует его ярких красок. Француза Бонна, написавшего портрет Пастера с внучкой, находил лучшим портретистом (чего И. Н. Крамской не находил), затем, по словам Толстого, «шла просто ересь». Попутно досталось и Рембрандту с Веласкесом.

Я пытался отстоять хотя бы их, сумевших дать такое полное разрешение в пластическом искусстве человеческого лица, характера, к какому ни один из современных живописцев приблизиться не мог.

Особенно досталось тогда от Льва Ник<олаевича> художникам «безыдейным». Сказано было несколько «теплых слов» о Фра Беато Анжелико, его наивной вере.

С живописи разговор перешел на литературу. Попало Горькому, того больше — Леониду Андрееву, который-де «всех хочет напугать, а я его не боюсь», — лукаво закончил Толстой.

Накануне моего отъезда из Ясной Л<ев> Н<иколаевич> зашел ко мне через открытую балконную дверь с утренней прогулки.

Было рано, часов шесть, я только что встал, мылся. Утро было ясное, солнечное, на душе было хорошо. В хорошем настроении был и Л<ев> Н<иколаевич>. Ему, видимо, хотелось поговорить, поделиться мыслями, быть может, промелькнувшими во время прогулки.

Поздоровавшись, он, как бы мимоходом, сказал: «А я вот сейчас думал, какое преимущество наше перед вами — молодыми (ему было семьдесят девять, мне сорок пять лет). Вам надо думать о картинах, о будущем. Наши картины все кончены, в этом наш большой барыш, и думаешь, как бы себя сохранить получше на сегодня»…

Как-то, раньше того, Толстой спросил меня, читал ли я книжку Ромена Роллана о Микеланджело[381]. Я ответил — нет. Лев Николаевич сказал, что она у него есть, только что присланная автором. Не хочу ли я прослушать некоторые места из нее. Я прошу. Л<ев> Н<иколаевич> взял книжку и стал читать, переводя с листа с французского на русский, как бы любуясь красотой того и другого языка. Он прочел несколько наиболее ярких страниц о великом художнике.

Наступил день моего отъезда. Л<ев> Н<иколаевич>, стоя у экипажа, сказал: «Я рад был, истинно рад был узнать вас поближе». Все звали меня не забывать Ясную Поляну, приезжать еще[382]. Однако это была последняя моя встреча с гениальным писателем. С графиней я виделся еще один раз в Москве после смерти Л<ьва> Н<иколаеви>ча.

От Толстых я проехал в Княгинино и оттуда, спустя некоторое время, в местечко Кагарлык (Киевской губ<ернии>), в имение О. И. Чертковой (по мужу тетушки Влад<имира> Григ<орьевича> Черткова), к другому Толстому — Димитрию Ивановичу, женатому на дочери О. И. Чертковой, директору Эрмитажа.

Граф Д. И. Толстой, слепо веровавший в «Шуру Бенуа», к концу выставки, после ее успеха, уверовал и в меня, приобрел у меня эскиз «Св<ятой> Зосима Соловецкий» и пригласил погостить летом у них в Кагарлыке.

Вот я и ехал туда, послав предварительно телеграмму о времени своего приезда. Выехавший за мной на станцию экипаж уже в сумерках привез меня в усадьбу. Любезная встреча и прочее…