Тяжелый взгляд. Кейр на месте принцепса собирается что–то сказать… неважно, что. Опередить. Иначе — может испортить все дело.
— Будь у вас опыт, я сочла бы ваше обсуждение попыткой измены. Нет, петь бы не стала — просто пришла бы с десятью королевскими дружинами и вычистила бы Сенат от дураков и предателей. Как такое делается, знаю. Вы не слышали ни о Прайдовой чистке, ни о разгоне совета пятисот. Я — не королева, и денег у меня мало, но — вы знаете, чья я дочь! — я бы кормила народ три дня, которых хватит, чтобы в Камбрии появился новый Сенат. Который занимался бы тем, чем ему положено: посматривал, чтобы короли не умалили свободу народа, да обеспечили сытное кормление. По счастью, опыта у вас нет. Потому я пришла не карать дурость и измену, а предотвратить ошибку, которую могут совершить умные и честные люди! Потому я пришла одна, и прошу, чтобы, прежде чем принимать решение, вы выслушали мой рассказ о том, к чему приводит вмешательство сената в дело ведения войны…
Немайн приподняла уголки губ, показались клыки — слишком остры для обычного человека. Вверх взлетел кулак с рубиновой печаткой. «Я — не такая, как все. Я — имею право!» И язык — снова дворцовая латынь!
— Прошу — и требую. Возражения есть?
Молчание. Просьба–требование — не стоит того, чтобы ввязываться в свару… с кем? Пожалуй, древняя богиня была бы более знакомой угрозой, чем римская царица. Более понятной, и оттого менее страшной. Чтобы первым выкрикнуть: «Не позволим!» — нужно собраться с мужеством. А пока собираешься, императрица делает еще шаг вперед и вниз. К вам! Маленький кулак с большим камнем врезается в рукоять свободного кресла возле прохода.
— Благодарю вас, сиятельные мужи. Способность выслушать — одно из свидетельств мудрости. Надеюсь, способность учиться на чужих ошибках вам тоже не чужда… Итак, это было в стране, которую я не буду называть. Так же, как и имена. В той войне тоже довелось сражаться воинам Британии, и я не хочу случайно напомнить о позоре родов, давно искупивших прежнюю вину перед отечеством.
На деле, страна называлась Францией, а война — первой мировой. Но в ней сражались полки из прежней Камбрии, прозванной англичанами Уэльсом, да и премьер–министром, кажется, уже был Ллойд–Джордж, такой же хитрый камбриец, как и те, что сидят здесь, разве что в костюме–тройке и цилиндре, а не в тоге.
Что ж, пусть слушают горький рассказ о наступлении под Пашендейлом, иначе именуемом «бойней Нивеля». Разумеется, в понятных им словах и образах. Пусть услышат, как десяток партий обсуждал грядущее наступление, не стесняясь драк, пусть они шли не на кулаках, а в газетах. Как об итогах операций судачили на каждом рынке, и торговцы пытались угадать, куда исход битв сдвинет цены, и пытались перехитрить друг друга — ведь каждый считал себя умней других, и особенно — генералов. Какая разница, если это происходило не в переговорных комнатах заезжих домов, а на биржах? Суть та же. А сама битва… Да, солдаты шли в атаку не плечом к плечу, не фалангой — но переведенная в ряды и шеренги цифра наглядней. Как представить сотню дивизий? Легко! Всего лишь сто квадратов со сторонами по сто человек. Почти парад — парад обреченных.
Как исчислить цену пройденных миль? В телах, покрывших землю. Убит ли солдат пулей из винтовки или из пращи, размозжен камнем из требюше или разорван фугасом, заколот штыком или копьем — нет разницы. Смерть та же, кровь та же, боль та же, и даже грязь под сапогами та же самая.
Если же умный и дотошный узнает земли северной Франции и отправится туда с лопатой… что ж, он найдет кости германцев, павших под Арелатом, римлян Сиагрия, франков, фризов и англов, что делали в тех местах остановку перед вторжением в Британию. Достаточно, чтобы понять — на этой земле были битвы, великие и кровавые. Найдет остатки старых валов… и вспомнит, сколько земли перекопали те, кто узнал о направлении атаки заранее.
Немайн говорит. Правду. О дождях из свинца и стали, таких, что под ними не подняться в рост — правда. О храбрецах, уже не шагающих — ползущих навстречу смерти, среди расставленных врагом колючек, чтобы выиграть шаг или два — правда. О людях, поднимающихся в рост по свистку — для того, чтобы пасть в считанные мгновения, как колосья под серпом. О том, что, когда в страшной жатве остался последний сноп, враги покинули укрытия, оставили рвы, насыпи и надолбы — и двинулись навстречу, отбирая малой кровью то, что было взято большой.
Наконец, августа замолчала. Повисла тишина. Кажется, люди шеи свернули — все, кроме сидящего лицом к выходу Кейра — и теперь так и будут ходить спиной вперед. Ждут еще? Нет, хватит… У самой руки дрожат.
— Все, — сказала Немайн, — кажется, все. Больше не помню, да и этого довольно. Решайте, нужно ли нам платить за урок кровью. Кровью вашей — вы ведь не будете отсиживаться за чужими спинами? Кровью ваших сыновей и дочерей. Кровью грядущего… Dixi. Голосуйте.
Села. Зажмурилась. Зажала уши руками, не смея слушать — будет усобица или нет, попробуют ли ее и ее народ толкнуть на бойню. Или…
Касание. Широкая мужская ладонь исчезла с плеча сразу, как только Немайн открыла глаза.
— Что…
Спокойный взгляд Эмилия.
— Что и должно быть, святая и вечная. Сенат решил… Сенат доверяет ведение войны в руки императрицы, как первой гражданки Рима. Ведь Камбрия — тоже Рим, только другой.
Веселая Луковка прибавляет:
— Сенат напоминает, что в случае, если императрица сунет хоть палец в вопросы пошлин, помимо городских в Кер–Сиди, в проблемы гильдейского устройства, а также внутренних дел кланов и самого Сената — по рукам получит до синяков! Эх, лучше бы ты по–настоящему показалась! Богиней…
— Мне еще и в эти дела лезть? Не хочу. Я ленивая! Мне и на войну неохота, да куда денешься…
Уши свесила, посмотрела снизу вверх жалобно. Зал взорвался хохотом. Среди общего веселья из кресла поднялся ирландец — место гленских десси, лицо знакомо. Седьмая вода на киселе нынешней главе клана. Пригладил тонкий темный ус, сверкнул синим взглядом.
— Сиятельные мужи, война — в надежных руках. Теперь я предлагаю решить несколько внутренних вопросов, связанных с тем, чтобы более не допускать ошибок вроде той, которую предотвратила святая и вечная. А еще я предлагаю официально, именем сената, попросить императрицу удалиться.
Помолчал. Прибавил:
— Но, конечно, не требовать. Если она желает унижения власти народа — пусть смотрит.
Немайн встала.
— Я, — сказала, — первая гражданка. Тоже народ! Могла бы и остаться. Но… ругайтесь, мальчики. Хорошая девочка нехорошие слова подслушивать не будет! Если понадоблюсь — я на ипподроме.
Вышла. Сразу за дверями ноги ослабли. Пришлось прислониться к стене. Не стесняясь часовых, вытерла лицо — стянутой со лба диадемой. Знак власти превратился в грубый платок, едва не обдирающий кожу вместе с холодным потом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});