ей еще шанс.
Не нужно быть фина, чтобы понять, что сожаление было ядом для духов мертвых. Дух, который жалел, что не добился ничего в жизни, не мог пройти в покой Лааксары. Те духи застревали в пылающем царстве на краю Дюны, не могли умереть, их страдания усиливались, пока сожаления росли. Это было ужасное существование. И души тех, кто умер юным, посреди надежды, незавершенных дел и не исполненного потенциала, были в опасности.
Дрожа, Мисаки нашла голос, чтобы поговорить с сыном:
— Котецу Каташи и Ацуши выжили, — тихо сказала она. — Род Котецу живет, как и все знания, благодаря тебе, — это было первым, что ему нужно было знать: что он умер не зря. Для Мисаки жизни Котецу сейчас не были важными, но Мамору был лучше нее. Это было важно для него. — Знаю, ты сомневался. Знаю, ты переживал, что не знал, что делать. Но посмотри на себя… ты так хорошо сражался, — и Мисаки с горем ощутила и гордость в горле. Они сплетались с болью, усиливая ее. — Ты — лишь мальчик, но бился до конца, как мужчина. Ты постарался. Но я уверена, ты знаешь это… — уголки рта Мисаки дрогнули в почти истеричной улыбке. — Воин не мог бы биться с ранами, как твои, не будучи уверенным в себе.
Мисаки прикусила дрожащую губу, горло сжалось. Тут не было священников, которые могли идеальными словами проводить дух Мамору. Как его мать, единственный живой человек тут, Мисаки должно была найти слова. Это было последнее, что она могла сделать для него. Хоть ее тело дрожало, и было ужасно больно, она заставила себя говорить:
— Ты не подвел семью и страну, хотя, думаю, мы… плохо помогли тебе. Тебе не о чем сожалеть в этом мире. Не о чем.
Мисаки боялась не сожалений Мамору. Ее сын был честен с собой и другими. Он жил хорошо и умер с целью. Сейчас сама Мисаки была величайшей угрозой для духа ее сына. Сожаления любимых духа могли тоже его привязать. Горечь, которая поглощала ее, могла обречь его на вечность огня — если она не найдет способ быть лучше.
Вдохнув, она подняла голову и посмотрела на лицо Мамору, была удивлена, увидев там покой. Ужасный ущерб его тела не исказил его лица, бледные и чистые, как у его отца, но нежнее — словно яркие края луны были чуть смягчены туманом. Его челюсти не были сжатыми, он не хмурился от боли. Вместо этого невинное удивление было на его лице, словно он еще не до конца проснулся. Его глаза остекленели и замерзли, уже не работали, но где-то в месте между измерениями его дух еще видел ее. Он все еще слушал. Она смотрела в те глаза, закрепляя себя при этом на земле, и заговорила:
— Мамору-кун…
Звук ее голоса, дрожащего от неуверенности, вернул ее в первый раз, когда она поговорила с сыном по душам: на рассвете на крыльце пару месяцев назад, когда они смотрели, как восходит солнце. Она не знала, что сказать тогда, как ему помочь.
«Начни с малого», — сказала она себе. Верные слова придут, если она расслабит скованные за время губы.
— Помнишь то утро, Мамору? После того, как ты подрался с Кваном Чоль-хи и попросил моей помощи? Ты спросил… расскажу ли я тебе однажды о своих школьных днях, о своей жизни до Такаюби. Я была рада, услышав это от тебя, и хотела рассказать тебе истории, а теперь я думаю… может, те истории о Цусано Мисаки — Сираву, Тени — не были так ценны, как я считала. Может, их не стоило рассказывать или так держаться за них. Видишь ли, Мамору, в тех историях были люди, которые знали, за что сражались, благородные герои и силой воли, которых стоит помнить… как ты. Но я не была одной из них. Сираву была просто тенью. Это была чья-то еще история, и я проходила сквозь нее. Это… ты — моя история… и я была так эгоистична, так привязана к тени, что пропустила ее. И, сын мой, прости, что я так долго это понимала. Прости… — слова застряли в горле, душили ее, боль пронзила грудь, заставляя вытолкнуть их. — Я никогда не любила тебя так, как должна была.
Слезы катились по щекам Мисаки. Впервые с прибытия в Такаюби — может, впервые в жизни — она знала, что была человеком. Невыносимо человечной. Теперь было слишком поздно.
— Твоя мать — эгоистка, Мамору, — она сжала рукав и вытерла слезы, но новые полились на их место. — Я не буду это отрицать. Я всю жизнь не могла отпустить «если бы». Я не могла из-за них думать о муже. Я не могла забыть любовь своей жизни, и мы все пострадали из-за этого. Яд моих сожалений убивал моих не рождённых детей, которые могли быть после тебя и до Хироши. Мои сожаления травили семью годами, но, клянусь, Мамору, я не дам им коснуться тебя. Ты важнее, чем они. И то, что я не смогла сделать для своих родителей, Робина, Такеру или не рожденных детей, я сделаю для тебя. Мой сын, я сделаю это для тебя. Ты сделал в этом мире больше, чем кто-либо мог просить. Хоть раз позволь мне бить матерью, какой я должна была стать с самого начала. Дай мне позаботиться об остальных, хорошо?
Она подползла вперед и коснулась его ладони, но в этот раз не рыдала и не тянула. Ее джийя была под контролем. Она тихо плакала, слезы сами катились. Она не поднимала его.
— Я знаю, что не имею права ничего у тебя просить, но, пожалуйста… если твоя бедная глупая мать может попросить тебя об одном напоследок… дай еще раз обнять тебя. Всего раз дай Каа-чан обнять тебя и ценить так, как я должна была делать со дня твоего рождения. А потом я отпущу тебя с благословением. Хорошо?
Фины говорили, что женщине не стоило трогать мертвых, но фины Такаюби были потеряны в торнадо с их храмом. Некому было судить Мисаки, она обняла своего мальчика и прижалась к нему в последний раз.
«Прошу, Нами, прошу, Наги, — молилась она сквозь слезы. — Он такой хороший мальчик. Не давайте его глупой матери все испортить для него. Прошу… дайте мне силы отпустить его».
Мать должна была пойти в храм после смерти ребенка. Она должна была говорить с духами Мертвых, пока не выскажет все, что нужно, ребёнку, пока не выпустит все чувства, не решит все конфликты,