Несколько дней спустя министр иностранных дел Италии Джанни де Микелис заявил, что Европа и Иран «близки» к обмену письмами, который будет означать «отмену фетвы» и даст возможность нормализовать отношения. Слейтер сказал, что это заявление «несколько опережает события», но «тройка» министров иностранных дел Европейского сообщества действительно намеревается через несколько дней провести переговоры с министром иностранных дел Ирана Али Акбаром Велаяти.
Элизабет начала рассказывать о своих новых отношениях близким друзьям. Он, со своей стороны, рассказал про нее Исабель Фонсеке. Потом он узнал, что Мэриан возвращается в Лондон.
27 сентября 1990 года, в день выхода в свет «Гаруна и Моря Историй», Иран и Соединенное Королевство возобновили частичные дипломатические отношения. Данкан Слейтер, позвонив из Нью-Йорка, сказал, что «были получены заверения». Иран не будет ничего предпринимать, чтобы привести фетву в исполнение. Отменена она, однако, не будет, и предложение о награде в миллионы долларов за его убийство (аятолла Санеи, объявивший о вознаграждении, все повышал и повышал сумму) останется в силе, ибо оно «к правительству отношения не имеет». Слейтер попытался изобразить это как шаг в позитивном направлении, но выглядело это скорее как предательство. Никакой сделке на его счет, заключенной Дугласом Хердом, доверять он не мог.
Разведслужбы и Особый отдел, похоже, разделяли это мнение. Никаких изменений в оценке угрозы не последовало. По-прежнему уровень два — на одну ступеньку ниже королевы. Никаких изменений в порядке его охраны. Дом на Сент-Питерс-стрит по-прежнему заперт, окна закрыты ставнями. Вернуться домой ему по-прежнему не позволено.
И все-таки он осуществил что-то новое. Осуществил именно тогда — вот что было самым важным. «Гарун» пошел хорошо, и кошмарный сценарий Сонни Мехта безвылазно обитал в царстве его плохих сновидений. Имя говорящего механического удода не подвигло кашмирцев ни на какое восстание. Кровопролитием на улицах и не пахло. Сонни бегал от призраков, и теперь, при свете дня, эти тени на поверку оказались тем, чем не могли не быть, — пустыми ночными страхами.
Ему было позволено ненадолго — и без предупреждения — выйти на люди: надписывать экземпляры «Гаруна» в лондонском книжном магазине «Уотерстоунз» в Хэмпстеде. Зафар тоже там был — «помогал», передавая ему книги на подпись; был и Билл Бьюфорд — этакое доброе, ухмыляющееся божество. В течение часа он снова чувствовал себя автором книг. Но от нервозности во взглядах охраны деваться было некуда. Не в первый раз он тогда видел, что им тоже боязно.
А дома была Элизабет. Что ни день, они становились все ближе друг к другу. «Мне страшно, — призналась она ему, — что я стала так от тебя зависима». Он, как мог, постарался ее успокоить. Я безумно тебя люблю и никуда не отпущу. Она боялась, что он сблизился с ней всего лишь за неимением лучшего, что, когда угрозы прекратятся, он уедет в Америку и бросит ее. Он ведь говорил ей о своей любви к Нью-Йорку, говорил, что мечтает когда-нибудь поселиться там свободным человеком. Он, чья жизнь была чередой пересадок из почвы в почву (которой он попытается придать новый смысл, говоря о «множественности корней»), не понимал, до какой степени англичанкой была она, как глубоко уходили ее корни. С первых же дней она ревновала его к Нью-Йорку. Ты усвистишь туда, а меня оставишь. После нескольких рюмок вина они вот так порой начинали чуточку цапаться. Ни он, ни она не придавали этим эпизодическим шероховатостям значения. Бóльшую часть времени они были счастливы друг с другом. Я по уши влюблен, написал он в дневнике, сознавая, как это поразительно — иметь основания такое написать. Он жил под мощной охраной в каком-то странном внутреннем зарубежье и никак не мог ожидать, чтобы любовь проложила тропку мимо пограничных застав. И тем не менее вот — она была, его любовь, она весело колесила к нему через Темзу на велосипеде почти каждый вечер и каждый уик-энд.
Но, помимо любви, в воздухе была по-прежнему разлита ненависть. Говорливый садовый гном из Мусульманского института ораторствовал, как и раньше, и ему предоставлялись для этого все возможности. Вот он выступает по радио Би-би-си: Салмана Рушди «высшая судебная инстанция в исламе признала виновным в тяжком преступлении, и осталось только исполнить ее решение». В воскресной газете Сиддики выразился еще яснее: «Он должен расплатиться жизнью». Четверть века в Великобритании никого не казнили, но теперь вновь оказалось возможным обсуждать убийство по решению «судебной инстанции». «Неистовство ислама», чего вы хотите! В Ливане на слова Сиддики эхом отозвался лидер «Хезболлы» Хусейн Мусави: «Он должен умереть». Саймон Ли, автор книги «Цена свободы слова», предложил отправить его в Северную Ирландию и оставить там до конца его дней, поскольку службы безопасности там и так очень активны. Колумнист «Сан» Гарри Бушелл назвал его бóльшим предателем своей страны, чем Джордж Блейк. Блейк, советский двойной агент, был приговорен к сорока двум годам заключения за шпионаж, но сумел бежать из тюрьмы в Советский Союз. Написание романа можно было теперь, не моргнув глазом, объявить более мерзким преступлением, чем государственная измена.
Два года атак со стороны ненавистников — мусульман и немусульман — подействовали на него сильнее, чем он сам сознавал. Он навсегда запомнил день, когда ему принесли номер «Гардиан» и он увидел, что в газете о нем написал романист и критик Джон Берджер. Он был знаком с Берджером, из его работ восхищался прежде всего сборниками эссе «Углы зрения» и «Как мы смотрим», и ему казалось, что отношения у них приятельские. Он с нетерпением открыл страницу публицистики и начал читать. Потрясение от того, что он увидел, от резких нападок Берджера на его книги и мотивы, которыми тот руководствовался, было очень большим. У них было много общих друзей — например, Энтони Барнет из «Хартии-88», и в последующие месяцы и годы эти люди, пытаясь посредничать, не раз спрашивали Берджера, почему он написал в таком враждебном тоне. Он неизменно отказывался отвечать.
Боль от столь многих «черных стрел» трудно было унять даже с помощью такого лекарства, как женская любовь. Во всем мире, казалось, не было столько любви, чтобы исцелить его в то время. Вышла его новая книга — и в тот же день британское правительство легло в одну постель с его потенциальными убийцами. Его хвалили на книжных страницах — и поносили в выпусках новостей. По ночам он слышал «Я люблю тебя» — но дни вопили ему «Умри!».
Элизабет полицейской охраны не полагалось, но ради ее безопасности важно было оберегать ее от лишних взоров. Его друзья никогда не упоминали ее имени вне своего «магического круга» и вообще умалчивали о ее существовании. Пресса, однако, прознала — это было неизбежно. Ее фотографиями журналисты не располагали, и раздобыть их им не удалось, но это не помешало таблоидам рассуждать о том, почему красивая молодая женщина могла захотеть связать жизнь с писателем на четырнадцать лет старше с клеймом смертника на лбу. Он увидел в одной газетенке свою фотографию с подписью: РУШДИ: НЕ КРАСАВЕЦ. Разумеется, предположили, что она пошла на это из низменных побуждений — возможно, из-за его денег или, по мнению некоего «психолога», который счел себя вправе судить о ней заочно, из-за того, что молодых женщин определенного типа возбуждает запах опасности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});