произношение; он корчит из себя черта, дервиша, жида; бьет себя в грудь кулаками или деревянной щепой вместо кинжала; тут же изъясняется в любви, бранится и поет самым сладеньким голосом. Трудно вообразить в неподвижном флегматическом турке столько игры в лице, в голосе, во всех телодвижениях, но «медак», выполняя все эти условия, немногим уступает итальянцу. Тот и другой издевается над несправедливостью вельможи. Последние преобразования Махмуда представили обильное поле насмешек для сказочников, но говорят в Константинополе сказочники было почти перевелись, между тем как в Адрианополе они никогда не умолкали. Правда, в Константинополе был, может быть, и теперь существует, известный сказочник по прозванию Кыз-Ахмет, девица Ахмет. Он жил в кофейной против дома английского посольства и привлекал к себе множество народа сказками и прибаутками. Покойный султан нередко призывал его во дворец; неизвестно, слушал ли он сам его сказки, или тешил ими своих жен. Кыз – Ахмет стал осторожнее и про свои серальские посещения не любил болтать. Его опухлые ноги и без того никогда почти не заживали. Верно только то, что он очень охотно отказался бы от славы посещать султанский гарем, что всегда сопряжено с опасностями. Бог знает, что иногда вздумается той или другой из одалык или их надсмотрщику при виде довольно красивого мужчины; притом же переступая порог сераля, он, верно, всегда припоминал себе несчастную историю сказочника Гюзаль-Ибрагима. – Этот был известен чуть не во всей Турции своими сказками, которые и теперь ходят в народе. Гюзаль-Ибрагим был хорош собой и обладал таким гармоническим голосом, что его, говорят, с удовольствием слушали даже и тогда, когда он просил денег за свои сказки, а вам известно, какая это неприятная песня. – С Гюзаль-Ибрагимом случилась история, которая и в Турции не часто повторяется.
У султана Селима III, кроткого, доброго, просвещенного, имевшего такое благодетельное влияние на пылкий характер покойного Махмута, была сестра, обладавшая характером сильным и непреклонным, и если не слишком пользовалась им в делах правительства, зато во всем, что относилось собственно к ней, поступала совершенно деспотически. Асме-султанша выстроила себе на счет государственной казны прекрасный дворец недалеко от гробницы Ансара и вод золотого рога, известный Эюбский дворец, и жила в нем нисколько не заботясь об общественном мнении, которого, впрочем, и нет в Турции в том смысле, как мы его понимаем и не обращая внимания на законы Мугаммета, и увещания брата и муфти: это была турецкая Аспазия, Клеопатра, Борджиа; только гораздо страшнее всех их; женщина с демонскими страстями и побуждениями. Она узнала о Гюзаль-Ибрагиме или как-то увидала его, и этого было достаточно, чтобы решить судьбу несчастливца. В тот же раз, к нему явился посланец из Эюба и сказал, что султанша желает послушать его сказок у себя во дворце, в такое-то время. Счастье велико, и посланец ушел в уверенности, что медак исполнит в точности приказание; но Ибрагим был себе на уме; недаром он выдумывал такие интересные случаи в жизни: ему очень не хотелось осуществить на деле участь своих героев, которым он придавал самые затейливые любовные похождения, всегда, однако, оканчивавшиеся петлей или ударом кинжала. Все это очень хорошо в рассказе, но совсем иначе на деле. Ибрагим в ту же ночь отправился на отходящее купеческое судно и выпросил себе на нем местечко; но на беду, судно почему-то запоздало отправиться, а в обеде посланные от Асме-султанши, которым грозили смертью за неисполнение приказаний своей повелительницы, открыли убежище Ибрагима, и – трепещущего привели к султанше.
Таинственно, невидимой рукой приподнялась тяжелая шелковая занавеса и впустила пришедших. Комната, куда вошел наш сказочник, поразила его блеском своей позолоты, которой теперь еще удивляется путешественник в Эюбском дворце. Мебели почти не было; два дивана, и множество ковров на полу. Но в нише, в глубине комнаты возвышалось роскошное ложе, и возле него немой невольник держал совсем готовую петлю и только ожидал знака своей повелительницы, чтобы употребить ее в дело. При таких-то безмолвных, но слишком понятных свидетельствах успеха или неудачи, султанша заставила Ибрагима говорить сказку. Прекрасный медак воспламенился по неволе. Он умел не только увлечь воображение своей слушательницы, но и зажечь ее пылкую кровь… Султанша выслала из комнаты невольника с петлей…
С тех пор судьба Гюзаль-Ибрагима изменилась. – В течение недели султанша возвела его в первые государственные степени. Все это пока в порядке турецких вещей, но тут начались для него самые необыкновенные превращения, которые только могло придумать бешеное воображение султанши. То она осыпала его милостями, то томила голодом, в сырой тюрьме, упояла негой сладострастия и опять мучила, терзала его. Так продолжалось несколько месяцев, и надо удивляться, как мог Ибрагим выносить все эти испытания. Наконец, в одно прекрасное утро, когда он дремал на ее ложе, в ее объятиях, на него накинули петлю и удавили… История представляет не один пример людей, находивших столько же сладострастия в мучении, в пытках, в самой смерти себе подобных, сколько в удовлетворении своей чувственности.
Медаки большей частью сами сочиняют свои сказки, потому что аудитория их не довольствуется тем, что исстари ходит в народе, и требует новых. В турецких сказках преобладает воображение, в итальянских – юмор. Трудно человеку с здравым рассудком, представить себе какие чудеса происходят в турецких сказках: в иных нет и тени правдоподобия; а турки слушают, положив в рот палец удивления, и до того слушают с напряженным вниманием, что если хитрый медак остановится на любопытном месте, – что он всегда почти с намерением делает, – то его засыплют парами, только бы продолжал, а поупрямится, так, пожалуй, на него посыплются и удары.
Сказочники неграмотны и потому-то может быть они избирают предметом своих насмешек площадного писца, так же часто как и жида. – Площадный писец составляет действительно разительную противоположность со сказочником. Неподвижно сидящий где-нибудь на площади с чернильницей и тростниковыми перьями за поясом, с огромными очками, вздетыми на нос, сухой, голодный, желтый, он столько же походит на медака, сколько старый муэзин на кружащегося дервиша.
В Адрианополе есть известный площадный писец Али, которого амулеты славятся во всей Турции. Надобно сказать, что главная обязанность писца и состоит именно в том, чтобы писать амулеты, потому что турки очень мало занимаются корреспонденцией. Притом они могут сообщать друг другу свои мысли посредством селяма, то есть, известного подбора цветов, который почти каждый умеет составлять; особенно искусны в этом гаремные затворницы; и если бы кто решился послать любовное объяснение, то он никогда бы не поверил его письму: это в высшей степени mauvais genre. На то есть селям.
В