Читать интересную книгу Льды уходят в океан - Пётр Лебеденко

Но вот Цапля взглянул на картушку компаса, положил руки на штурвальное колесо, пошире расставил ноги и точно слился и со штурвалом, и с кораблем. Для Цапли «девятка» — это не просто траулер, не просто судно, для него корабль был живым существом, к которому он прислушивался и которое понимал. Это живое существо порой старалось выйти из повиновения, проявить как говорил рулевой, характер, и тогда Цапля преображался: становился жестким, твердым, неуступчивым. И, чувствуя его силу, корабль усмирялся.

И еще одним особенным качеством обладал рулевой Цапля: у него был необыкновенный слух. Сквозь гул урагана, сквозь грохот разбивающихся о борт траулера волн, сквозь невероятный свист ветра Цапля мог различить любой посторонний звук. Будь то крик не успевшей долететь до берега чайки, будь то отдаленный, никем другим не слышимый вой сирены — Цапля сразу насторожится, прислушается и сам себе скажет: «А-а, вот оно что!..»

Увидев, как рулевой, полуоткрыв рот и повернув голову, замер в каком-то странном ожидании, Максим Петрович спросил:

— Что там?

— Сирена с «семерки», — ответил Цапля. — По нашему курсу.

Через несколько минут на мостик вбежали боцман, Саня Кердыш и Кирилл Ванин. Теперь уже все слышали протяжные, порой разрываемые ветром сигналы сирены. Еще невидимая, «семерка» приближалась с большой скоростью, и, по мере того как она приближалась, росла у людей тревога.

Вдруг Кирилл закричал:

— Справа по борту!

Жестокий шквал ветра, налетевший сбоку, на какоето время смыл сизую мглу, словно приподняв низкое небо. И моряки увидели «семерку».

Ее тащило осевшей кормой назад, нос ее вздыбился, и казалось чудом, что траулер еще держится на волнах. Любой вал мог накрыть его, ударить в борт и — конец!

Там, на «семерке», об этом, конечно, знали. Почти вся ее команда сгрудилась на мостике, люди стояли, будто в оцепенении, ухватившись за леера и тесно прижавшись друг к другу. Кажется, они что-то кричали, кричали и размахивали руками. Наверное, взывали о помощи, хотя и не надеялись на нее…

Кирилл Ванин, сорвав с себя капюшон, рванул дверь рулевой рубки, истошно закричал:

— Капитан, они ж погибают! Почему ж мы…

Максим Петрович молчал. Он даже не взглянул на матроса. Смотрел на «семерку», которую уносило все дальше и дальше. Уже не различить было лиц моряков, уже только верхушки мачт показывались над волнами, а Максим Петрович продолжал вглядываться в снова сгустившуюся мглу, стараясь увидеть там своего друга капитана Дымова. Почему Дымов не вышел на мостик? Почему не показался на глаза? Может быть, спустился в машинное, чтобы узнать, нет ли надежды на пуск двигателя?

Максим Петрович мог обмануть кого угодно, но только не себя. Он твердо знал: Дымов не показался на мостике потому, что этого не позволили ему сделать его честь и совесть моряка. Дымов понимал, что его корабль обречен, понимал, что Максим Войков ничем не может ему помочь, и не хотел стоять на мостике немым укором. В этом — весь Дымов, опытный моряк, огромнейшей души человек.

Только теперь Максим Петрович взглянул на Кирилла. Кирилл, сжав зубы, неслышно плакал. Цапля и штурман молчали.

И тогда капитан сказал:

— Право на борт!

Возможно, Цапля не сразу его понял. И штурман тоже. Право на борт? Развернуть корабль на такой волне? Ослышались, наверное. Максим не безумец, чтобы отдать такой приказ. Их перевернет в два счета, никто не успеет и глазом моргнуть.

Капитан плечом оттеснил Цаплю, положил руки на штурвал. Бросил через плечо:

— Передать команде: всем надеть спасательные пояса!

Никто не двинулся с места. Только Кирилл подался к капитану, побелевшими губами прошептал:

— Правильно, Максим Петрович…

— Я сказал, всем надеть пояса! — закричал капитан. — Ну! — И совсем тихо, почти неслышно: — Так надо, товарищи. Мы не можем бросить в беде своих друзей…

Было мгновение, когда траулер как бы повис над пропастью, задрожав всем истрепанным бурей телом. Левый борт обнажился до киля, палуба накренилась почти вертикально, и мачты зарылись в пену. А в двух-трех десятках метров, бешено ревя, на «девятку» неслась закрученная кверху волна, и когти ее уже цеплялись за корабль.

Катастрофа казалась неизбежной.

Саня, штурман, Кирилл Ванин и Цапля, словно загипнотизированные, смотрели на приближающийся вал, не в силах оторвать глаз от этого страшного зрелища. И каждый из них думал только об одном: конец! Теперь — конец! Теперь не поможет никакое чудо…

То ли это было простой случайностью, то ли Максим Петрович все правильно рассчитал, но вместо того чтобы опрокинуть «девятку», волна ударила ей в киль, и траулер начал медленно заваливать на левый борт. Потом он провалился вниз, взлетел на гребень одной волны, другой, и всякий раз нос его все круче разворачивался по ветру, пока шквалы не стали бить прямо в корму. Только тогда капитан подозвал Цаплю, передал ему штурвал и сказал:

— Так держи.

4

Саня писал Марку и Людмиле:

«Мы догнали „семерку“ часа через два. Ее несло к островам Зеленого мыса, а кто из моряков не знает, какие там рифы! Думать о том, что Дымову удастся остановиться на якорях, не приходилось, в такой шторм якоря бросать бесполезно. Оставалось только одно: брать „семерку“ на буксир.

Смешно, правда? Шторм хотя и начал слабеть, но был еще не меньше девяти баллов. Мы измотались до предела, кое-кто уже стал скулить: и „семерке“, дескать, не поможем, и самих акулы сожрут. А Максим говорит: „У кого слабые нервы, тот может отсидеться в кубрике. Разрешаю“.

Между прочим, „отсиживаться“ в кубрике желающих не нашлось: кому охота играть в ящик вслепую?..

Когда мы увидели „семерку“, у нас волосы встали дыбом. Грузовые стрелы посносило к черту, палубную надстройку смело, ванты болтаются, а люди… Столько времени смотреть смерти в глаза — это не шутка. Они были похожими на мертвецов, эти люди. Никто из них уже ни на что не надеялся, ни во что не верил. Вроде как примирились с неизбежным концом. Понимаете?

И вот — мы. Там, на „семерке“, наверное, подумали: это — „Летучий голландец“! Разве могли они ожидать, что снова нас увидят?

Сейчас уже все позади, и то, что мы пережили, кажется не таким страшным. А тогда…

Десяток раз мы пытались подойти к „семерке“, чтобы бросить ей буксир, но ничего из этого не выходило. Максим рассвирепел. Не человек, а зверь. Мечется по палубе, что-то кричит, его никто не слышит, и он еще больше свирепеет.

Потом опять сам стал у руля и пошел на сближение. Мы понимали: сейчас он выкинет какой-нибудь отчаянный номер. Приготовились к самому худшему. Нас могло ударить о „семерку“ так, что ни от нее, ни от нашей посудины не осталось бы и щепы. Максим, конечно, понимал это не хуже нас. Понимал и капитан Дымов.

С „семерки“ засигналили: „Справлюсь сам, уходите…“

Максим сказал:

— Передайте Дымову: „Пошел ты к…“

Да-а, Максим — это моряк! Такой моряк, на которого надо молиться. Я и сейчас не могу объяснить, как ему удалось избежать катастрофы. Мы взяли „семерку“ в тот момент, когда до рифов оставалось уже две-три мили. Мы уже слышали, какой там стоит рев. Страшно даже подумать, что было бы с „семеркой“, если бы не Максим.

Мы повели ее к Сенегалу. К ночи шторм затих, будто его и не было. А утром — Дакар. Наверное, весь Сенегал сбежался в порт, чтобы посмотреть на русских моряков, сумевших уйти от „черной метлы“.

Мы приоделись, побрились и вышли на палубу. Мы улыбались сенегальцам и стоя спали…

А потом нас оттащили в укромный уголок, и теперь мы приводим „девятку“ в порядок. Ее изрядно потрепало, работы хватит. Сколько тут простоим — известно одному аллаху да Максиму. Но ни аллах, ни Максим об этом не говорят. „Пишите своим, что все в порядке, — сказал Максим. — Постараюсь отправить ваши письма на родину“.

Вот пока и все. А как живете вы?..»

А как живут они?

Степа Ваненга как-то сказал Марку:

— Ты, Марк Талалин, почему не женишься на Людке? Худо ведь так-то: все вместе да вместе, день с ней, ночь с ней — и по разным домам. Ты давай женись, пускай Людка детей тебе рожает.

Слово в слово Марк передал этот разговор Людмиле. Думал, отшутится, посмеется. Но она спросила:

— А ты?

— Что я? — не понял Марк.

— Что ты ему ответил?

— Я?.. Сказал, что это больше зависит от Людки, чем от меня.

— От Людки? По-твоему, на Людку можно взвалить все, что положено нести обоим? Пусть Людка все тащит сама?

— Что все? — спросил Марк. — Ты говоришь это так, будто в чем-то меня обвиняешь.

Людмила покачала головой.

— Нет, Марк, я ни в чем тебя не обвиняю. — Она подошла, положила руки ему на плечи, улыбнулась. — Ну, чего ты такой хмурый, Марк? Я чем-нибудь обидела тебя?